Закон Мёрфи в СССР - Евгений Адгурович Капба

прочую суету улетели далеко-далеко, впервые за два года, наверное. И это было хорошо.

Глава 17, в которой каша заваривается

Обратно я всё-таки ехал с лабухами из "Калейдоскопа". Точнее — они ехали со мной. Джазмены — они как дети: есть ведь поговорка про не зная броду не суйся в воду! А они приперлись — в Дубровицкий парк Победы, на танцплощадку. Такие веселые, пьяные, обаятельные и музыкальные и — поздним вечером!

Итог закономерен: с утра меня нашел тот самый матерый водитель на "рафике", который на танцы с ними не ходил. Он спросил у прохожих, где найти редакцию газеты, здраво рассудив, что там Белозора вполне могут знать. Так мы и встретились — и поехали к доктору Тихановичу, забирать музыкантов. Всё-таки без навигатора, который изобретут лет через тридцать, ему было тяжело ориентироваться в наших пердях.

Что касается многострадальных музыкантов — они чинно-благородно ожидали нас в приемном покое, отчасти перебинтованные и загипсованные, и обильно смазанные зеленкой. У двоих были вывихи, у одного — сломано ребро, у другого — пальцы на руке, и у всех — разбиты хлебальники.

— Вы бы их проинструктировали, товарищ Белозор! — посмеивался легендарный доктор. — А то ведь наденут на каждого из них деревянный макинтош и…

— … и будет играть музыка, которую никто из них не услышит! — откликнулся я.

Доктор Тиханович только покивал, провожая взглядом ковыляющих к микроавтобусу джазистов.

— А что там за инструктаж? — спросил водила, когда мы отъехали от Дубровицы километра на три, и приближались к мосту через Днепр.

— Ну это не инструктаж, это такая присказка местная, — я наслаждался тишиной, которую прерывали только тихая матерщина и сдавленные стоны джазменов в салоне. — "Когда выходишь с танцплощадки в Дубровице, то обязательно смотришь на звезды, высоко поднимая лицо к небу… Чтобы кровь из разбитого носа не заляпала ботинки".

Мы посмеялись, а потом я предложил:

— Давай в сельпо заедем, обезбола для этих несчастных приобретем, а? Литра три — на всех. Нам до Минска еще часа четыре катиться, как раз — отоспятся.

Идею приняли на ура — не только водитель, но и весь джазовый оркестр. Хотя "ура" в их исполнении прозвучало довольно грустно. Так или иначе — что если в Дубровицу из Минска мы ехали под аккомпанемент джазового джема, то в Минск из Дубровицы нашим саундтреком был пьяный и обиженный храп непонятных провинцией столичных музыкантов. Солист храпел хриплым басовитым гроулингом.

Пока я катался по Дубровицам в корпункте мне наконец подготовили кабинет. Ну как — кабинет: каморку! По сравнению с отделом городской жизни того же "Маяка" — некое досадное недоразумение. Оказывается, Старовойтов был уверен — меня заберут в Москву, а посему и обустройством некого Белозора можно не париться: незначительное количество бумаг и печатная машинка, которые изображали мое рабочее место, раньше мостились в кабинете наборщиц текста: женщин приличных, но очень разговорчивых.

Такие его резоны имели право на существование: с начала работы в "Комсомолке" я шатался "по горам, по долам", как говорила моя бабушка. В Афганистане, Апсаре, Москве… Я забегал в корпункт чаще просто отметиться и получить список заданий. Изредка, набрав "в полях" материала — садился на день или два за печатную машинку и писал заметки-статьи-очерки запоем, выбрасывая карандашные заметки и меняя в диктофоне кассетки с записями. Ну такой вот стиль журналистской работы у меня: запойный и шебутной.

Тут же в основном водились корреспонденты которые раз в день выбираются на задание, а потом полдня в спокойном режиме, не торопясь, каллиграфическим почерком на листах писчей бумаги делают одну или две заметки на пятьдесят или сто строчек, или триста-четыреста — за рабочую неделю. Тут такой рабочий ритм был в порядке вещей.

А, да — сто строчек это примерно одна страница А4 сакральным мистическим шрифтом Times New Roman 14. Норма строчек в месяц — 2500 (зависит от издания), чтобы жить прилично и намазывать на хлеб с маслом еще и чувство собственного достоинства — меньше трех — трех с половиной тысяч лучше не делать.

Я так жить разучился еще в будущем. Работа в Москве на новостном портале — это означало потогонную фабрику по производству оригинальных текстов на актуальные темы в режиме нон-стоп! Какие строчки? Еще в местном, позднесоветском "Маяке" я перся от их вальяжного ритма, думал — в "Комсомолке" будет по-другому, ан нет! Не привыкли тут скакать на нашем брате-журналисте. Хочешь фотокора — бери с собой фотокора, он отснимет, проявит и отвечать за качество снимков будет. Хочешь не уметь на машинке печатать — пожалста, вон наборщицы сидят. Посмотрел бы я на писаку из третьего десятилетия двацать первого века, который отказался бы побывав на мероприятии принести оттуда фоточки и короткий видосик, сославшись на то, что он-де "пишет"… А отснимешь коряво — специалисты с верстки еще и сквозь зубы смотреть будут, мол вот дурында, такая техника в руках, а кадр поймать не может, криворукий. На профессиональных фотографах это, кстати, не работало: попробуйте заставить матерого папарацци статью написать? Фигушки! Стрелочка не поворачивается!

Потому и охреневали местные начальники и коллеги по перу от моего стиля суетолога-многостаночника. Потому и решил он в итоге предоставить полноценное… Ладно — неполноценное рабочее место, дабы я своим лихим и придурковатым видом не смущал весь корпункт, и мои постоянные приходы и уходы не деморализовывали коллектив. Посему — каморка, в которой раньше стояли шкафы с газетными подшивками аж с 1944 года, была освобождена, шкафы — отправились к такой-том матери, ибо давно были на списание, а подшивки тонким слоем размазали по всей редакции — по свободным местам.

Так что я оказался обладателем пенальчика два на четыре метра, стола, стула, одного из недосписанных шкафов, а еще — электрочайника (металлического, со зверским встроенным кипятильником внутри). Печатная машинка у меня была своя — та самая, портативная. Всё-таки писать я предпочитал тут, а не на квартире: грохотала она нещадно, это не нежный шелест ноутбучной клавиатуры. И долбил я по клавишам куда как сноровисто, подобно дятлу в лесу.

— Чем там тебя угощали, Белозор, что ты так елей льешь на голову этого Михалыча? — ворвался в кабинет Старовойтов. — Я на заседании горкома был, почитал твой опус про Золтанов, пока отцы города там речи толкали. Это всё хорошо, но так не бывает!

Он потряс листами с машинописным текстом и забегал по кабинетику — два шага туда, два — обратно. Здорово его там наскипидарили, на горкоме!

— Минералочки не хотите? — спросил я,