Совершенная строгость. Григорий Перельман. Гений и задача тысячелетия - Маша Гессен

Это отличный пример гипертрофированного чувства личной ответственности Перельмана и одновременно солипсистского взгляда на важность любой математической задачи. Во вселенной, в центре которой стоял Перельман, гипотеза

Пуанкаре была доказана и, превратившись в теорему, уже осталась в прошлом. Как сказал мне Громов: сделал работу — и забыл. Перельман понимал, что через несколько месяцев, когда Кляйнер и Лотт закончат проверку, ему будет уже неинтересно говорить об этом.

Кляйнер и Лотт продолжили работу над текстами Перельмана самостоятельно. Это было непросто. Однажды Кляйнер решил, что они столкнулись с серьезной, может быть — даже роковой для всего решения, ошибкой. Однако Лотт разубедил его. Они убедились в том, что Перельман остался верен себе и изложил в своих очень плотных текстах не одно только свое решение, а целую историю решения. Когда иссследование Кляйнера и Лотта подходило к концу, они поняли, что некоторые части статьи были совершенно самостоятельными и не имели отношения к доказательству.

В сентябре 2004 года, после семинара, организованного Институтом Клэя, Тянь отправил Перельману электронное письмо о том, что "теперь мы понимаем доказательство", и напомнил, что со времени их прогулки вдоль Чарльз-ривер прошло как раз полтора года. Тянь поинтересовался также, собирается ли Перельман опубликовать вслед за препринтом полноценную статью (Тянь и Морган тогда подумывали о публикации книги о доказательстве).

Перельман не ответил. "Он, вероятно, считал, что публикации препринтов на сайте arXiv достаточно, — предположил в беседе со мной Тянь. — Или ему тогда уже было некомфортно со мной. Как правило, я стараюсь избегать встреч с журналистами: во-первых, мне не нравится с ними говорить, во-вторых, это отнимает время". Но весной 2004 года Тянь по просьбе друга нарушил молчание и встретился с репортером-фрилансером, сочинявшим статью для журнала "Сайенс". И теперь Тянь подозревал, что Перельман узнал о его проступке и потому не отвечал. Больше похоже на правду, что Перельману просто нечего было сказать. Он не планировал печатать ничего, кроме уже опубликованных препринтов, а его предположение о правильности доказательства подтвердилось — к чему лишние разговоры?

Моргану повезло с Перельманом больше. Работавший в паре с Тянем Морган задал российскому математику несколько вопросов, касающихся математики, и был поражен точностью его ответов. "Я задавал вопрос и почти сразу же получал ответ, который мне был нужен, — рассказал мне Морган. — Обычно математики общаются так: вы спрашиваете о чем-либо; собеседник или не вполне вас понимает, или же вам его ответы кажутся двусмыслеными, так как его подход отличен от вашего, и вы не получаете то, что ждете. Тогда вы формулируете вопрос иначе, уточняете его. Вот тогда, может быть, вы получите такой ответ, на который рассчитываете. В случае с Перельманом все было не так. Я задавал вопрос; он, казалось, знал, что именно меня волновало, чего я не понимал, что мне было нужно для прояснения ситуации".

Приободренный Морган попробовал расширить рамки взаимодействия. У него было несколько злободневных вопросов к Перельману. Во-первых, он хотел увидеть препринты напечатанными — для истории, например. Морган намекнул российскому математику, что готов подготовить их к печати и опубликовать в журнале, в котором служил соредактором. Во- вторых, он хотел пригласить Перельмана в Колумбийский университет: "Не хотели бы вы приехать сюда на неделю, на месяц, на семестр, на год или на всю оставшуюся жизнь?" Морган искусно вставлял подобные вопросы между математическими. И получал ответы наподобие: "Это ответ на ваш первый вопрос. Вот ответ на второй. На остальные ваши вопросы у меня нет ответов". То есть Перельман хотя бы реагировал на них, а это больше, чем могли от него добиться другие.

А потом математические вопросы у Моргана иссякли. В 2006 году он и Тянь закончили работу над книгой и отправили рукопись Перельману. Посылка вернулась с отметкой: "Адресат от получения отказался".

Перельман возвратился в Петербург в мае 2004 года. Поздняя весна — единственный период, когда город кажется не просто пригодным для жизни, но даже привлекательным. Обычная его серость отступает перед мягким холодным светом, который не меркнет даже ночью. Горожане высыпают на набережные и улицы, чтобы вдоволь нагуляться после зимнего затворничества.

Перельман, который просто любил гулять, и Рукшин, который считал, что в Петербурге все следует делать красиво, отправились на прогулку. Погода была приблизительно такой же, как во время прогулки Перельмана и Тяня вдоль Чарльзривер. Перельман повторил Рукшину многое из сказанного Тяню, но теперь более категорично. Или, может быть, Рукшин просто лучше расслышал слова Перельмана. Он заявил, среди прочего, о своем разочаровании в математическом сообществе.

"На гипотезу Пуанкаре у него ушло восемь-девять лет, — вспоминал Рукшин о той прогулке. — Вот представьте, что вы восемь лет не знали, выживет или нет ваш больной ребенок. Восемь лет день и ночь вы с ним возились, ня нчились. И вот он выжил и расцвел. И вместо гадкого утенка появился прекрасный лебедь. И вот кто-то вам говорит: "А не продашь? Вот грантик на полгода, а может, и на год, и совместная публикация, совместные результаты". Обычно разговор с математиком, который указывает вам на логические ошибки, кое-что проясняет. Но это не тот случай. Никто, конечно, не посылает ребенка в жестокий мир в возрасте восьми лет. И никто не считает преступлением, если его 18-летнему отпрыску предлагают стать студентом. Даже если Рукшин исказил логику рассказа Перельмана, эмоции он передал верно. Суть в том, что аналогия была неудачной: доказательство гипотезы Пуанкаре не было ни столь же уязвимым, ни столь же ценным, как ребенок. Но несоразмерность достижения и награды, которую мир смог предложить Перельману, он принял так, как если бы заботливому родителю предложили продать своего ребенка.

Рукшин, у которого мир вызывает, по-видимому, серьезную тревогу и неуверенность в себе, мог по-своему интерпретировать эмоциональное заявление Перельмана. Так, предложения работы в университетах в пересказе превратились во вполне откровенные попытки купить соавторство в доказательстве гипотезы, а усилия Кляйнера и Лотта (позднее также Тяня и Моргана), приложенные к проверке доказательства, предстали в воображении Рукшина и, вероятно, Перельмана попытками присвоить чужие лавры. "Мир науки, причем, как считал Перельман, самой честной науки, повернулся к нему грязной стороной. Математику испачкали и превратили в товар", — заключил Рукшин.

Перельман поделился с некоторыми петербургскими коллегами сходными болезненными воспоминаниями о своей лекционной поездке. Они, в свою очередь, украсили его рассказ подробностями, призванными отобразить его разочарование и боль. Один из них рассказал мне, например, что Перельман обиделся на Гамильтона за то, что тот во время лекции "встал и, топая ногами, вышел из аудитории". Когда я попросила рассказать об этом подробнее, собеседник стушевался: "Насчет "топая ногами" я прибавил, но мне люди пересказывали, что этот уход был демонстративным".

Летом 2006 года Перельман рассказал корреспондентам "Нью-йоркера", что Гамильтон опоздал к началу лекции и не задал ни одного вопроса ни во время дискуссии, последовавшей за лекцией, ни после нее, во время совместного обеда (это сообщение противоречит наблюдению Моргана). По всей видимости, Гамильтон не задал Перельману таких вопросов, из которых следовало бы, что старший коллега предпринял серьезную попытку разобраться в решении. "Я — ученик Гамильтона, хотя и не получил его благословения, — заявил Перельман журналистам. — У меня сложилось впечатление, что он прочитал только первую часть моей статьи".