Прискорбные обстоятельства - Михаил Полюга

— Вот уж умно, умней не придумаешь! Кто-то неправедно поднимается по ступеням вверх, а мы только и всего, что всегда виноваты!

— Дура ты, дура! — покачал я головой, хлопнул в сердцах дверью и ушел из дома.

Была суббота, середина июля. Солнце стояло в зените, слепило глаза, золотило придорожную пыль, сквозило сквозь густо-зеленые кроны лип. То есть был тот летний полуденный час, когда все вокруг ясно, отчетливо, зримо, но не покидает ощущение, что время остановилось на одном-единственном мгновении бытия.

Я шел под липами без определенной цели, а бесцельный путь всегда утомляет. Тогда, не мудрствуя лукаво, я завернул на работу: входная дверь была отперта, но длинный, полутемный коридор пуст, все служебные кабинеты заперты, и только одна дверь распахнута настежь.

— Наконец-то! — приветливо улыбаясь, пожал мне руку Ващенков. — Думаю, неужели никто не придет? Я, понимаешь, повздорил вчера с женой и потому с самого утра здесь. Купил бутылку водки, кольцо одесской колбасы, десяток яиц — что под руку подвернулось, — а никого нет как нет! Что делать? Не самому же пить! А тут вы.

«Повздорил? Тебе-то чего недостает? У тебя как раз все путем!» — подумал я, с облегчением осознавая, что не испытываю к Ващенкову ни подлой зависти, ни затаенной до срока злобы.

А еще подумал, что выпить — неплохая идея: что бы там ни утверждали знатоки человеческих душ, но вовремя влитое вовнутрь спиртное хорошо растворяет осадок после пустых и ненужных домашних ссор.

И мы отправились на реку, взяли лодку и погребли на другой берег.

— Вот так так! — удовлетворенно воскликнул Ващенков, лишь только мы выбрались на траву и приторочили лодку к прибрежным кустам. — Да тут целая дубовая роща! Какое-то лукоморье: хочешь — купайся, хочешь — загорай, хочешь — наливай да пей. Хорошо-то как! Говорят — море… А по мне, нет ничего лучше на свете, чем лес да река.

Мы расположились на зеленом пригорке, недалеко от воды, так что излучина реки с неторопливо проплывающими по ней лодками была отлично видна из нашего укрытия, тогда как сымпровизированный нами стол скрывал от любопытных глаз молодой куст орешника.

— Ну что же, пора выпить, да не с чего, — смеясь, сказал мне Ващенков и развел руками. — Рюмки забыли! Как же так? Ни рюмок, ни стаканов!

— А яйца сырые или вареные?

— Вот светлая голова! На наше счастье, сырые.

И мы выпили по сырому яйцу, а в проделанные в скорлупе отверстия налили теплую водку.

— Чокаться не будем, а то ненароком останемся без посуды, — и я вознес над головой свой необычный кубок. — Какой будет первый тост? Нет, честное слово, никогда еще не пил из яичной скорлупы! Из выдолбленного огурца пил, из ватманского листа, сложенного воронкой, пил… Из чего только не пил, а вот из первородного яйца…

— А вот за это и выпьем. За приятные неожиданности, которые нам дарует жизнь! Как ты сказал, первородное яйцо?

Вот так, легко и непринужденно, мы перешли в тот день на ты.

— Умный ты мужик, Евгений Николаевич! — споро наполняя скорлупу по второму разу, приязненно улыбнулся мне Ващенков. — Такие у нас редко попадаются, всё — одни Гаевые. Я без задней мысли или подхалимажа. С какой стати! Жизнь идет, как ей и положено идти. И не я тебя подсидел с должностью зама, не думай. Просто так сложились обстоятельства. У меня, видишь ли, в районе не получались отношения с партийным руководством, вот, во избежание конфликта, и передвинули с повышением…

— Я ничего такого не думал.

— Думал, думал! Хочешь, скажу откровенно: это твое место. Но раз уж на него усадили меня, давай не сосуществовать, а плечо в плечо. Без фиги в кармане. А там все у тебя будет, как должно быть. Вспомнишь мое слово: как и должно быть!..

Мы выпили, потом снова выпили.

— А у меня такая жизненная незадача: я за своей женой полтора года ухаживал, цветы носил, духи всякие. Она меня в упор не замечала, потом не хотела замуж — училась. А как жить вместе стали, оказалось — не та. Домой идти не хочется, кажется — все там чужое, не мое. Вот я и отличаюсь — сижу на работе дотемна, прихожу в выходные. Начальство думает: не работник, а образец для подражания. А чему подражать, если я как бомж бесприютный: то на стульях в кабинете переночую, то заявляюсь домой под утро, чтобы ни времени, ни желания не возникало спросить: где был? Она и не спрашивает, уже привыкла. А может, ей все равно? Давай выпьем!

Скорлупа в его руках хрустнула, смялась, остатки водки выплеснулись на выпуклую, покрытую мягкой курчавой шерсткой грудь.

— Хрупкий сосуд! — засмеялся Ващенков желчно и осмысленно, и мне вдруг показалось, что он совершенно трезв, чего нельзя было, к сожалению, сказать обо мне. — Придется этот сосуд съесть. Между прочим, очень полезная штука — яичная скорлупа, содержит кальций. Я как выпью лишнего — люблю закусить сырым яйцом и похрустеть скорлупой. Ну-ка! — И он на самом деле затолкал в рот остатки раздавленной скорлупы и задвигал, хрустко перетирая ее, челюстями. — Хочешь? Ну как знаешь. А вот то, что водка кончилась, плохо. Не рассчитали, не додумали, стратеги хреновы: мы с тобой на этом берегу, магазины со спиртным — на том. Что делать будем?

А ничего и не поделаешь: мы искупались напоследок, обтерлись одним на двоих полотенцем, захваченным на работе предусмотрительным Ващенковым, затем уселись за весла и возвратились на лодочную станцию.

— Николаевич, а время-то позднее, — с намеком завздыхал Ващенков, едва посмотрев на часы, которые оставлял на лодочной станции вместо залога. — Водку после девятнадцати в магазине не купишь.

— У меня дома есть самогон, — неизвестно для чего сказал я, хотя пить, по правде говоря, уже не хотелось. — Тетка работает на рафинадном заводе, зарплата маленькая, вот и гонит иногда из сахара. Говорит, для домашнего употребления.

— Молодец тетка! И самогон, должно быть, хороший. Я ведь в селе вырос, на сельских харчах, барская еда мне не по нутру. Другое дело свежее сало, картошка со шкварками, лук да чеснок, ну и, само собой, самогон: и желудку полезно, и на душе радостно. Только ведь и ты с женой поцапался…

Я заверил, что жена у меня умница и в присутствии гостя никогда не позволит себе сказать лишнего слова. Вместе с тем я сознательно умолчал о причине нашего с женой спора: зачем Ващенкову знать подноготную, тем более что давеча он и сам обмолвился о том же.

— Э, да у тебя дом! — без тени зависти на лице воскликнул Ващенков, проходя в калитку, и состроил гримасу совершенно трезвого человека. — Говоришь, все в ажуре? Как по мне, мы с тобой выглядим вполне пристойно. Скажем так: люди идут с работы. Где-то у меня была шоколадка…

— Дом старый, деревянно-валькованный, на четырех камнях, мой дед еще до войны построил. Мы сейчас обкладываем стены кирпичом, так что, извини, Лев Георгиевич, — ремонт! — принялся пояснять я, указывая на горку песка у крыльца, металлические леса вдоль стены, серые сцементированные коржи, оставленные на траве там, где рабочие замешивали в корыте раствор. — Покойная бабушка говорила: будь проклята эта частная собственность, но как хорошо жить в собственном доме, на своей земле!