Нетаньяху. Отчет о второстепенном и в конечном счете неважном событии из жизни очень известной семьи - Джошуа Коэн

Доктор Морс наклонился вперед, навалился брюхом на стол.

—Очень увлекательно, спасибо.— Я смотрел на него в продолжение речи Нетаньяху, а доктор Морс смотрел на снег, кружащийся за окном.— Если вопросов больше нет, думаю, мы можем…

—Если позволите, всего один вопрос,— скользнул громко и высоко голос доктора Хилларда.— Мы интересуемся тем, как принимают ваши работы, еще по одной причине, и вовсе не потому, что незнакомы с позицией евреев или Израиля. Ни один из присутствующих не боится публичного обличения — по крайней мере, мы не боимся обличений ничьих, кроме доктора Хагглса. Но оценивать вас с точки зрения познаний в религии ему, а не нам. Догмами пусть занимается семинария, а не исторический факультет.

—Согласен,— вставил доктор Морс, оценивая сумерки за окном, пору коктейлей.

—Говоря откровенно,— продолжал доктор Хиллард,— причина, которую я имею в виду, связана с политикой. Поскольку ваше убеждение, будто разные народы настолько по-разному относятся к истории, что вынуждены писать свою отдельную историю, а не единую общую, основанную на бесспорных фактах, по правде говоря, отдает так называемым ревизионизмом, одним из наиболее тлетворных новомодных научных веяний. В бытность мою студентом мои преподаватели нипочем такого не потерпели бы. Ныне же мы довольно терпимы, и человеку честному больно видеть, как в ряды представителей его почетной профессии просачиваются коммунисты, стремясь исказить то, что должно считаться целью истории, а именно укрепление нашего государства и политических институтов. Сейчас ни для кого не секрет, как совершается подобное искажение — в некотором роде это уже установившийся порядок: преподаватель-коммунист хватается за какой-нибудь исторический нюанс и — прикрываясь научной щепетильностью — пытается его усовершенствовать, пересмотреть, так что герои превращаются в тиранов, а гражданская позиция — в позицию жертвы. В наше время подобные клеветнические измышления становятся нормой в высших учебных заведениях, но только не на историческом факультете Корбина: мы преданы делу усовершенствования будущих гордых американцев.— Доктор Хиллард сделал паузу, потом добавил доверительным шепотом:— Я хотел бы, доктор Нетаньяху, чтобы вы понимали: я нипочем не стал бы напрямую спрашивать человека о его политических взглядах. В этом смысле я более чем патриот, я с уважением отношусь к свободе выбора, положенной каждому. Однако же, если вы не возражаете, мне интересно было бы узнать ваше мнение по вопросу ревизионизма…

Нетаньяху согласно кивнул.

—Благодарю вас, доктор Хиллард. И я хотел бы доказать вам свою благодарность, откровенно ответив на вопрос, который вам хватило учтивости не задать. Я, разумеется, не социалист и не коммунист. В противном случае я остался бы дома: там подобные политические убеждения приветствуются. И даже более того, поощряются. Но я здесь, я ищу работу в Штатах — это само по себе доказывает, что я разделяю ваше беспокойство.

—С тем же успехом это доказывает, что вы, скажем, диверсант или тайный агент.

—Резонно. Меня так уже называли, причем люди влиятельнее вашего Маккарти. Меня называли и диверсантом, и провокатором, и тайным агентом, и, конечно же, ревизионистом — меня называли так все, от английских лордов до рядовых большевиков, причем «большевики» в данном случае не ругательство, как в Америке, а характеристика, как в России: старые большевики, бравшие Зимний дворец. Странное слово этот «ревизионизм». Полезный, гибкий, истинно интернациональный термин. С возрождением иврита нам пришлось целиком придумывать новую лексику, но большую ее часть мы позаимствовали, импортировали,— уродливые современные словечки вроде «авто», «супермаркет», «ревизионизм»: ни одного из них нет в Библии. В Библии нет телефонов, но они есть в Израиле, и есть глагол «л’тальфен», я метальфен, моя жена метальфенет, часто. Когда я впервые услышал слово «ревизионизм», я подумал, оно имеет какое-то отношение к ревизии, проверке. Когда проверяют чью-то деятельность, при необходимости делают замечания. Разумеется, истинный смысл этого слова не таков. Истинный его смысл заключается в отсутствии смысла. Оно перенимает смысл от того, кто его использует — каждый для своих целей. Вот что я понял со временем. Изначально латинизированное слово revisionismus входило в антимарксистский жаргон: эта философия отвергала стремление построить социализм посредством мировой революции и предлагала взамен внедрять его постепенно, через законодательные реформы, государство за государством, сфера за сферой. Она считала, что буржуазия должна признать материалистические устремления пролетариата, а тот, в свою очередь, должен видеть в ней не врага, а союзника, не убивать буржуев, а идти с ними на компромисс. Троцкий ревизовал Каутского, который ревизовал Бернштейна[103], который ревизовал Маркса. И всех их ревизовал Ленин. Но с возникновением Советского Союза понятие «ревизионизм» изменилось. Теперь оно означало любое отклонение от коммунистической, точнее, советской идеологии. Всякого, кто пытался написать историю, отличную от той, какую хотел Ленин, а впоследствии Сталин, обвиняли в ревизионизме. Подозреваю, что в современной Америке «ревизионизм» означает примерно то же самое, только в контексте иного режима: ревизионизмом называют любую версию истории, которая не по нраву так называемому «правящему сословию» и мешает власти и коммерсантам. Признаться, меня такое изменение смысла вдохновляет: слово, некогда подразумевавшее пересмотр доктрины с целью умерить ее радикальность и прийти к компромиссу, ныне означает опасную угрозу существующему порядку. Но не так ли обычно бывает, когда идут на компромисс? Вы проигрываете, ваше дело проиграно, и вашу слабость ставят вам в упрек? Иными словами, многозначность слова «ревизионизм», возможность использовать его, по сути, в любых политических целях напоминает мне то, как употребляют другое слово и злоупотребляют им: «еврей» — вот еще одно слово, которое можно бросить (и бросали) кому и чему угодно. Ревизионист и еврей: обе характеристики так многогранны, хотя в конечном счете не характеризуют ничего, кроме нетерпимости человека, который их использует. Ревизионистская история, еврейская история… ревизионистская наука, еврейская наука… слова можно менять местами, использовать друг вместо друга: они являют собой то, что экономисты называют «взаимозаменяемыми валютами». В этом смысле они, по сути, капиталисты, как я сам. Вот хоть сегодня в чудесном доме доктора Блума я восхищался его новым замечательным цветным телевизором… и притворялся, будто охотно разрешаю своим детям его смотреть, тогда как на самом деле я сам охотно смотрел его и с удовольствием остался бы до конца «Бонанзы», потому что следом показывают «Сыромятную плеть», а мне всегда любопытно, как великий Роуди Йейтс выпутается из очередной заварушки… но, конечно, мне надо было вести занятие и потом идти к вам на собеседование…

Острее всего из того Дня Нетаньяху мне запомнились скитания в непогоду — рев ветра внушал мне страх: перебежки по кампусу между зданиями, местоположение которых я представлял смутно, между зданиями, известными мне по названию, но не по виду или по виду, но не по названию, боясь опоздать, боясь поскользнуться на льду и упасть, но больше всего — после собеседования — боясь не сдержаться и вспылить.