Руфь - Элизабет Гаскелл

Однако Руфь ответила, что охотнее послушала бы про ухажеров. Салли была слегка раздосадована, поскольку считала, что история с обедом гораздо интереснее.

— Ну ладно, слушай. Не знаю, правда, можно ли называть их ухажерами? Если не считать Джона Роусона, которого через неделю увезли в сумасшедший дом, то замуж меня звали только один раз. Но один раз было дело, так что можно сказать, что ухажер был. Честно тебе сказать, я уже думала, никто и не появится. Замуж-то хотелось, вроде как принято это. И я помню, миновало мне сорок лет — а это было еще до того, как Джереми Диксон объявился, — и стала я думать: а может, Джон Роусон и не такой уж сумасшедший был? Может, зря я ему отказала, решив, что он ненормальный? Раз уж он оказался один такой? В общем, думаю, если бы он еще раз пришел, я бы с ним обошлась повежливей. Может, это просто причуда у него такая — на четвереньках ходить, а так-то он человек хороший. Ну да что говорить! Посмеялась я со всеми вместе тогда над своим ненормальным ухажером, а теперь-то уж поздно думать, что он был царь Соломон. Однако, думаю, неплохо бы еще раз попробовать, попытка не пытка. Но только не знала я, когда эта попытка случится. Субботний вечер, сама знаешь, время такое, когда все отдыхают, только для слуг это самая горячая пора. Ну так вот. Наступает субботний вечер, я надеваю свой байковый передник, закалываю полы у халата и принимаюсь за уборку на кухне — пол мою. Вдруг стук в заднюю дверь. «Войдите!» — кричу. Однако никто не входит, снова стучат. Будто барин какой, который сам себе дверь открыть не может. Ну, я поднимаюсь, злая, отворяю дверь и вижу: стоит Джерри Диксон, который главным клерком у мистера Холта. Только тогда он еще не был главным клерком. Ну и я стою напротив него в дверях. Думаю, пришел поговорить с хозяином. А он так протискивается мимо меня и начинает заговаривать что-то там о погоде. Будто я сама не вижу, какая сегодня погода! Потом берет стул, садится у печки. «Ну, молодец!» — думаю я. Там же жарко страшно, возле печки, уж я-то знаю. А он сидит, не уходит. Ничего при этом не говорит, только шляпу в руках крутит и ткань на ней разглаживает вот так, тыльной стороной ладони. Ну я постояла-постояла и снова за работу взялась. Села на корточки и давай пол скоблить. Вот, думаю, я уже почти что на коленях, так что если он сейчас начнет молитву читать, то я готова. А я знала, что он из методистской церкви и только недавно перешел к мастеру Терстану в диссентеры. А они, методисты эти, всегда ни с того ни с сего молиться начинают, когда никто не ждет. Мне-то это совсем не нравится, когда человека врасплох застают. Ну, сама-то я дочь псаломщика и никогда до этих диссентерских дел не снисходила, Бог с ними. Хотя мастер Терстан, конечно, другое дело, благослови его Господь! В общем, пару раз заставали меня врасплох, так что на этот раз, думаю, буду готова и сама этак сухую тряпку приготовила: если надо будет молиться, так на нее встать, а не на мокрое. Потом думаю: если он собрался молиться, то это хорошо, значит не будет глазами следить за мной, пока я работаю. Потому что они, когда молятся, всегда закрывают глаза, и ресницы у них как-то дрожат все время — такие они, диссентеры. Тебе-то я все это могу рассказывать свободно, поскольку ты тоже в нашей церковной вере воспитана и, должно быть, тоже не одобряешь эти их обычаи. Бог меня простит, если я как-то обидела мастера Терстана и мисс Веру! Я о них никогда и не думала как о диссентерах, только как о христианах. Ну так вот, про Джерри. Сначала я стала пол тереть у него за спиной. Но он стул развернул и снова на меня смотрит. Тогда я решила иначе поступить. И говорю ему: «Мастер Диксон, прошу прощения, мне тут надо бы убраться под вашим стулом. Не подвинетесь ли, будьте так любезны!» Ну, он подвинулся. А я снова с этими словами. И снова. Так он туда-сюда по кухне и ездит со стулом, как улитка со своим домиком. А сам, простофиля, и не видит, что я мою одно и то же место по два раза. В конце концов я совсем разозлилась — ну что он мне все на пути попадается? А полы пальто — коричневое у него было — так и норовят по полу проехаться, куда бы он ни пересел, так что он их всякий раз подбирает и между прутьев стула затыкает. Ну вот, проходит так какое-то время, и наконец он прочищает горло — громко так кашляет. Я тут же расстилаю свою тряпку, становлюсь на колени и сразу закрываю глаза. И ничего не происходит. Тогда я глаза чуть-чуть открываю, чтобы, значит, посмотреть, что он там делает. Боже милосердный! А он стоит на коленях прямо напротив меня и в лицо мне смотрит. Ну ладно, что делать! Неудобно так молиться, конечно, особенно если долго, но делать нечего. Такие у них, значит, обычаи. Закрываю я глаза опять и стараюсь думать о божественном. Но только мысль приходит: а чего этот парень не пойдет помолиться с мастером Терстаном, раз уж так приспичило, вместо меня? Мне еще буфет отмыть надо, а потом передник погладить. И тут он начинает: «Салли, говорит, не дашь ли ты мне свою руку?» Ну, я думаю, это, наверно, у них, у методистов, обычай такой: молиться, взявшись за руки. Отказаться нельзя, но только руки-то у меня нечистые, я еще раньше огонь разводила. Надо, думаю, сразу сказать ему, что руки, мол, грязные, надо помыть. Ну и говорю: «Мастер Диксон, руку я вам дам, только схожу помою сначала». А он отвечает: «Дорогая Салли, грязная у вас рука или чистая — это мне все равно, поскольку выражаюсь я фигурально. А о чем я вас прошу, стоя на коленях, так это о том, чтобы вы стали моей законной женой. Через полторы недели можно и пожениться, как вы насчет этого?» Боже милосердный! Я сразу на ноги вскочила. Ну и дела, да? Никогда я про этого парня даже не думала, а тут — пожалуйте жениться! Нет, ну вообще-то говоря, я, конечно, подумывала: хорошо бы замуж выйти. Но не так же — раз и пожалуйста! «Сэр, — отвечаю я ему, а сама стараюсь выглядеть такой смущенной, как полагается в таком случае, но при этом чувствую — губы трясутся, вот-вот прысну. — Сэр, мастер Диксон, — говорю, — очень вам благодарна за внимание и уважение, но я имею склонность к одинокой жизни». Он так и застыл на месте с открытым ртом. Через минуту вроде пришел в себя, но с колен не встает. Я бы, конечно, предпочла, чтоб он встал, но ему, видно, казалось, что слова его от этого силы наберутся. И говорит он мне: «Подумайте как следует, дорогая Салли. У меня дом из четырех комнат, и вся меблировка, и получаю я, говорит, аж восемьдесят фунтов в год. Может, никогда вам больше такого случая не представится». Оно, конечно, верно, но только нехорошо это, если мужчина такие слова говорит. Покоробило меня. «А этого, — отвечаю, — никто знать не может, мастер Диксон. Вы ведь не первый парень, который тут на коленях передо мной стоит и уговаривает замуж пойти». Это я, понятно, про Джона Роусона вспомнила, только до конца не договорила, что он не на одних коленях стоял, а прямо на четвереньках. Но раз на четвереньках — так, значит, и на коленях тоже, не правда ли? «Не первый вы, — говорю, — на коленях и, может быть, не последний будете. Но только не хочу я сейчас менять свою участь». — «Ну что ж, — он отвечает, — подожду тогда до Рождества. У меня к тому времени как раз свинья весу наберет. Прежде, говорит, чем ее зарезать, надо мне жениться». Надо же! Дело-то серьезное, оказывается. Свинья, признаюсь тебе, — это было большое искушение. У меня особый рецепт есть, как свинину солить, но только мисс Вера никогда мне не дает попробовать, говорит, что по старинке верней будет. Но все-таки отказала я ему. Отвечаю строго так, чтобы не дрогнуть: «Мастер Диксон, это все равно, есть у вас свинья или нет свиньи, но только замуж за вас я не пойду. И если хотите знать, лучше бы вам с пола-то встать. Доски еще не просохли, еще, чего доброго, подхватите ревматизм, а тут зима на носу». Ну, он поднялся, весь такой надувшийся, сердитый. Никогда такого сердитого парня не видела, красный и злой как черт. Ах, раз так, я думаю, значит правильно я тебе отказала и даже на свинью твою не посмотрела. «Всю жизнь, — говорит он, — вы будете жалеть об этом. Но все-таки дам вам еще возможность. Подумайте как следует этой ночью, а завтра после службы я зайду к вам и послушаю, что вы на свежую голову скажете». Ну, слыханное ли дело? А ведь они, мужчины, все такие, только о себе и думают. Нет, меня они так и не получили и не получат уже — мне на День святого Мартина шестьдесят один год будет. Не так много и осталось, должно быть. Так вот, дальше про Джерри этого. Как сказал он эти слова, так я разозлилась пуще прежнего и отвечаю: «Я и на свежую, и на несвежую, и на какую угодно голову решений своих не переменяю. Только раз у меня сомнение возникло — это когда вы про свинью заговорили. Но когда про себя начинаете, так я ничего привлекательного не нахожу. Засим желаю вам доброго вечера! И если правду вам сказать, то с вами разговаривать — только время терять. Но я-то хорошо воспитана, так что я вам этого не скажу, а только доброго вечера пожелаю». Ничего он не ответил, вышел молча, мрачнее тучи, и только дверью хлопнул изо всех сил. Тут хозяин позвал меня на молитву, только я не могла тогда молиться как следует, потому что сердце сильно билось. Все-таки приятно, когда тебя к венцу зовут, от этого больше о себе понимать начинаешь. Ну а потом, ночью уже, стала я думать: может, не надо было с ним так? Может, грубо так не стоило разговаривать? Чуть до лихорадки меня эти мысли не довели. И в голове все старая песенка звучала — про Барбару Аллен, знаешь? Так вот, я думала, что я и есть эта самая жестокая Барбара, а он, стало быть, юный Джимми Грей и теперь помрет от любви ко мне. И представила я себе, как он лежит на смертном одре, отвернувшись к стене, и вздыхает печально. И давай я себя упрекать, что нет у меня сердца, как у Барбары Аллен. А на следующее утро уже и не думала о настоящем Джерри Диксоне, который намедни приходил, а только воображала, как несчастный Джерри умирал от любви, пока я спала. И много еще дней мне плохо становилось, когда церковный колокол звонил, как в песне. Думала, это похоронный звон, и зачем я только сказала Джерри «нет», зачем убила его своей жестокостью? Но не проходит и трех недель, и что ты думаешь? Звонят колокола, радостно так, — свадьба, значит, начинается. И тем же утром кто-то мне говорит: «Слышала звон-то? Это Джерри Диксон женится». И тут он из разнесчастного паренька, вроде Джимми Грея, превратился в того, кто он и есть, — в здоровенного мужика, немолодого уже, румяного и с бородавкой на левой щеке.