Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника - Мария Баганова

Временами он лежал совершенно неподвижно, молчал, даже не стонал и смотрел перед собой. Иногда же старался что-то досказать, выразить какую-то свою неотвязчивую мысль, которая как будто не давала ему покоя. Он начинал говорить, но чувствовал, что говорит не то, громко стонал и охал.

– Ты не думай, – твердила ему дочь.

– Ах, как не думать, надо, надо думать, – возражал он.

И он снова старался сказать что-то, метался и, по-видимому, очень страдал. Временами он становился совсем беспомощным.

– Он как ребенок маленький совсем, – сокрушалась Александра Львовна.

Часам к пяти начался бред, пациент все время повторял какие-то цифры: «четыре… два… четыре…», потом повторял в бреду: «Глупости, глупости».

Александра Львовна подала ему воды.

– Не хочу. Не мешайте мне, не пихайте в меня. – Он слабо оттолкнул ее руку, расплескивая воду.

Я пощупал пульс – 120, t° 38,3. Немедленно было послано за московскими докторами, расположившимися на казенной квартире, и они решили впрыснуть больному камфору, чтобы поддержать сердце, потом, как мне стало известно, в течение ночи инъекции повторили еще дважды. В половине седьмого вечера температура была 38,4, пульс 110. В 7 часов пришлось сделать инъекцию дигиталиса – еще более сильного средства, но и этого оказалось недостаточно и через полчаса повторили камфору.

Я телеграфировал в Данков доктору Семеновскому, что состояние графа Толстого ухудшается, и вскоре получил ответ с обещанием приехать как можно быстрее, несмотря на то, что я известил его, что в Астапово уже прибыли два московских врача.

Обстановка в доме Озолина была нервозная и совершенно неподходящая для больного, однако я не знал, как тут можно помочь. Сердобольные друзья, ходившие за ним, порой ненарочно будили его, мешали ему, чего не следовало делать: в такой болезни главное – покой. Дежурство их не было упорядоченным, к концу той тяжелой недели все они были возбужденные, крайне утомленные.

В дверь то и дело стучали назойливые корреспонденты, да и просто любопытные. Беспокойства добавляли и приносимые в дом Озолина газеты, переполненные известиями о графе Толстом. Приходило очень много телеграмм «срочных ответом», и часто не вовремя, когда адресат такой телеграммы отдыхал. И его приходилось будить.

Во время совместной еды порой бывало шумно. Не догадались сразу смазать дверные петли, и они сильно скрипели, тоже мешая больному. Я часто спрашивал себя, не вредят ли Толстому разговоры, но я пользовался возможностью пообщаться с ним только, когда писатель бодрствовал и сам выражал желание разговаривать. Гораздо больше беспокоили его во время протапливания печки, мытья пола, досаждали умыванием и обмыванием тела, также не догадались, когда Лев Николаевич дремал, сделать на дверях знак не входить.

Позднее, уже к ночи снова начался бред, Толстой о чем-то просил, умолял дочь и друзей понять его мысль, помочь…

– Ходил за грибами. Хорошо думалось: умереть? Ну что ж. Износить свою личность так, что она ненужна… неразумна. Мне противно неразумное, стало быть – противна моя жизнь. Мне нужно и радостно разумное, стало быть, нужна и радостна смерть… Стало ясно, как и чем сильны женщины: холодностью и невменяемой, по слабости их мысли, лживости, хитрости, льстивости… Наслаждения, страдания – это дыхание жизни: вдыхание и выдыхание, пища и отдача ее, свою цель в наслаждении и избежании страданий, это значит потерять путь, пересекающий их. Цель жизни общая или духовная. Единение. Только… Не знаю дальше, устал.

Лев Николаевич не хотел ничего пить, но потом началась икота, и он почувствовал изжогу. Чертков уговорил его проглотить три чайные ложки сахарной воды, а немного спустя молока с коньяком.

В комнату вошла прислуга. Лев Николаевич привстал на кровати, протянул руки и громким радостным голосом, глядя в упор на девицу, вскрикнул:

– Маша, Маша!

Та в испуге выскочила из комнаты.

– Саша, пойди посмотри, чем это кончится, – проговорил он, обращаясь к младшей дочери.

Она растерянно осмотрелась по сторонам.

– Может быть, ты хочешь пить?

– Ах, нет, нет… Как не понять, это так просто.

И принялся снова просить:

– Подойдите сюда, чего вы боитесь, не хотите мне помочь, я всех прошу…

Увы, никто из нас не мог понять, в чем должна заключаться эта помощь.

Он продолжал говорить что-то непонятное нам:

– Искать, все время искать… – Потом, посмотрев на дочь: – Саша, все идет в гору… Чем это кончится. Плохо дело… плохо твое дело. После молчания: «Прекрасно», а потом он вдруг снова: – Маша!.. Маша…

Посовещавшись, Беркенгейм и Никитин прибегли к морфию. Но подействовал он не сразу, еще долгое время больной метался и стонал.

Покинув его около полуночи, я зашагал вдоль путей к своему дому, желая выспаться. Но вдруг меня окликнули. Это была Татьяна Львовна с одним из братьев, выглядела она очень грустной и усталой. По ее словам Софья Андреевна, ускользнув от опеки, опять ходила к дому Озолина, и ее, конечно же, не впустили. Старая графиня согласилась на уговоры сыновей и вернулась в свой вагон, но с тем условием, что Татьяна Львовна найдет меня и все выспросит.

– Саша никогда не допустит мама́ к отцу! – призналась Татьяна Львовна. – Они не любят друг друга. Разлад их начался, наверное, в самую минуту Сашиного рождения. То был день, когда из-за какой-то ссоры отец ушел из дома. До сих пор вижу, как он удаляется по березовой аллее… И вижу мать, сидящую под деревьями у дома. Ее лицо искажено страданием. Широко раскрытыми глазами, мрачным, безжизненным взглядом смотрит она перед собою. Она должна была родить и уже чувствовала первые схватки. Было за полночь. Мой брат Илья пришел и бережно отвел ее до постели в ее комнату. К утру родилась Александра. Но, простите, это все к делу не относится… Вы сможете навестить мама́? Ненадолго…

– Я почту за честь… Но скажите мне вот что: сейчас в Астапово приехали мои более ученые коллеги и Ваши хорошие знакомые. Почему Вы не желаете позвать кого-то из них?

– Мама не хочет. Она убеждена, что все настроены против нее.

– А это так?

– Отчасти… Так Вы пойдете?

Конечно же, я обещал, что сейчас же пойду вместе с ней к Софье Андреевне.

Графиня ждала меня в обществе своего сына, удерживавшего ее от того, чтобы она вновь не отправилась к дому, где лежал больным ее муж.

Она выслушала меня очень внимательно. Я не стал скрывать, что считаю положение почти безнадежным. Графиня приняла известие мужественно, но снова принялась сетовать, что ее не допускают к мужу.

– Александра Львовна считает, что Вы не понимаете философских воззрений Вашего гениального супруга… – начал я.

– Не понимаю?! – вспылила Софья Андреевна. – Да он упрекает меня в том, что я не могу, буквально не могу видеть и чувствовать, как он! Не могу изменить свою жизнь… А нужны ли эти изменения? Вот девочки – ни одна нормально родить не смогла. А все его вегетарианство виной! Да и как я могу его понять? Когда ко Льву Николаевичу приходит какой-нибудь посетитель… Какой-нибудь… «толстовец», вряд ли прочитавший хоть одну Левочкину книгу. Они беседуют… о религии. Я хотела было послушать их разговоры, но если я остаюсь в комнате, то Левочка молча, вопросительно так на меня посмотрит, что я, поняв его желание, чтоб я не мешала, принуждена бываю уйти. Я слушать не должна, а должна знать свое место… А потом мне внушают, что охлаждение Левочки ко мне – от моего непонимания его. А я знаю, что ему главное неприятно, что я вдруг так всецело поняла его, слишком поняла то, чего не видала раньше. Особенно плохо стало, с тех пор как в нашем доме появился этот человек.