Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника - Мария Баганова

– Ужасно! Бедняжка!

Софья Андреевна посмотрела на меня с каким-то странным довольным выражением.

– Но существует и другая версия случившегося. Девушка, надев белое платье – его любимое, – зажгла в комнате сотню свечей, словно в церкви на Пасху. А потом она специально уронила горящую спичку на платье…

– Самоубийство?

– Вернее всего, – подтвердила Софья Андреевна. – И какое красивое! Эффектное, жуткое… И недоказуемое. Рассказывали, что, сгорая, она кричала: «Во имя неба, берегите письма!» – Глаза старой женщины мечтательно блестели.

– Какие письма? – не понял я.

– Письма Фетушки… – кратко пояснила она. – Но они не сохранились вроде.

Спешно приехавший доктор Семеновский подтвердил, что положение больного крайне серьезно и следует опасаться самого худшего. Все мы хранили деликатность, но каким-то образом новость просочилась наружу. Узнав о том, что положение больного ухудшилось, отец Варсонофий вновь обратился к Александре Львовне.

Та написала ему следующего содержания письмо: «Простите, батюшка, что не исполняю вашей просьбы и не прихожу побеседовать с вами. Я в данное время не могу отойти от больного отца, которому поминутно могу быть нужна. Прибавить к тому, что вы слышали от всей нашей семьи, я ничего не могу.

Мы, все семейные, единогласно решили, впереди всех других соображений, подчиняться воле и желанию отца, каковы бы они ни были.

После его воли мы подчиняемся предписаниям докторов, которые находят, что в данное время что-либо ему предлагать или насиловать его волю было бы губительно для его здоровья.

С искренним уважением к вам Александра Толстая».

Игумен еще раз написал молодой графине:

«Ваше сиятельство, достопочтенная графиня Александра Львовна. Мира и радования желаю вам от Господа Иисуса Христа. Почтительно благодарю ваше сиятельство за письмо ваше, в котором пишете, что воля родителя вашего для вас и всей семьи вашей поставляется на первом плане. Но вам, графиня, известно, что граф выражал сестре своей, а вашей тетушке, монахине матери Марии, желание видеть нас и беседовать с нами, чтобы обрести желанный покой душе своей, и глубоко скорбел, что желание его не исполнилось. В виду сего почтительно прошу вас, графиня, не отказать сообщить графу о моем прибытии в Астапово, и если он пожелает видеть меня, хоть на 2–3 минуты, то я немедленно приду к нему. В случае же отрицательного ответа со стороны графа я возвращусь в Оптину пустынь, предавши это дело воле Божией.

Грешный игумен Варсонофий, недостойный богомолец ваш».

Александра Львовна колебалась, не зная, что ответить. Чертков посоветовал ей не отвечать вовсе и отцу про переписку с игуменом не говорить. Так она и поступила. Я вновь попытался спорить и опять неудачно. Владимир Григорьевич в качестве аргумента привел слова из дневника Толстого: «Священник, понимающий истинно христианское учение и остающийся священником, поступает дурно, и это он должен знать и чувствовать и страдать от этого. То же, как он поступает, это его дело с Богом, о котором мы, посторонние, судить не можем».

– Это мысль ясно указывает на отношение Льва Николаевича к священству, – категорично подытожил он.

Более спорить я не мог, хотя и понимал, что дни больного сочтены. После прерывистого сна он чувствовал себя не отдохнувшим, а еще более уставшим. Это был дурной признак.

Александра Львовна не отходила от отца. То и дело Лев Николаевич просил записывать его мысли. Она брала карандаш и бумагу, но записывать было нечего, а он просил прочитать продиктованное.

– Прочти, что я написал, прочти, что я написал. Что же вы молчите? Что я написал? – повторял он, возбуждаясь все более и более.

Я старался не оставлять молодую женщину одну, иногда меня сменял Чертков, относившийся к больному с любовью и заботой. По очереди мы уходили в соседнюю комнату и дремали. Сердясь на нас за то, что мы ничего не записываем – а мы не делали этого, потому что больной ничего не диктовал, Лев Николаевич все больше возбуждался. Александра Львовна очень расстраивалась, видя, как он нервничает. Ее громкий возглас разбудил Владимира Григорьевича Черткова, отдыхавшего в соседней комнате. На ходу надев куртку и туфли, он вошел в спальню больного. Лев Николаевич сидел поперек кровати и что-то громко говорил:

– Из духовного звания, молодой, ражий, курносый, пришел к Амвросию спросить – жениться ли? Другой спорил со мной, что Евангелия мало. Мы закоснели….. Нельзя же лишить миллионы людей, может быть, нужного им для души. Повторяю: «может быть». Но даже если есть только самая малая вероятность, что написанное мною нужно душам людей, то нельзя лишить их этой духовной пищи для того, чтобы Андрей мог пить и развратничать и Лев мазать и… Ну да бог с ними. Делай свое и не осуждай… Много, много мыслей, но все разбросанные. Ну и не надо. Молюсь, молюсь: помоги мне. И не могу, не могу не желать, не ждать с радостью смерти. Разделение с Чертковым все более и более постыдно. Я явно виноват.

Когда Чертков подошел к нему, Лев Николаевич обрадовался, улыбнулся и сказал, что хочет диктовать. Владимир Григорьевич вынул свою записную книжку. Казалось, что Толстой приготовился было излагать свои мысли, но он опять попросил прочесть то, что уже было им продиктовано. Чертков объяснил, что только что вошел и ничего еще не успел записать. Тогда Лев Николаевич, оборотившись ко мне, попросил прочесть мои записи. Я молча показал Черткову пустой блокнот, давая понять, что не записано ничего. Очевидно, больной бредил. Успокоить его не удавалось, он сердился и требовал, чтобы ему прочли продиктованное…

– Ну, прочтите же, пожалуйста! – настаивал он.

– Доктор ничего у себя не записал, – успокаивал его Чертков. – Скажите мне, что вы хотите записать.

– Да нет, прочтите же. Отчего вы не хотите прочесть? – чуть не плакал старик.

– Да ничего не записано! – объяснял ему Чертков.

– Ах, как странно! Вот ведь, милый человек, а не хотите прочесть, – говорил больной с укором.

Тяжелая сцена эта продолжалась довольно долго, пока Александра Львовна не нашла выход. Она попросила Черткова прочесть что-нибудь из лежавшей на столе книги. Оказалось, что это был «Круг чтения», который Лев Николаевич всегда держал при себе, никогда не упуская прочесть из него ежедневную главку. Лишь только Чертков начал читать, Лев Николаевич совершенно притих и весь обратился во внимание, от времени до времени прося повторить какое-нибудь не вполне расслышанное им слово: «Как ощущение боли есть необходимое условие сохранения нашего тела, так и страдания суть необходимые условия нашей жизни от рождения и до смерти. Всякому созданию полезно не только все то, что посылается ему провидением, но и в то самое время, когда оно посылается». Марк Аврелий.

«Страдание – это побуждение к деятельности, и только в нем впервые чувствуем мы нашу жизнь». Кант.