Илья Муромец. Святой богатырь - Борис Алмазов

Владимир видел другие семьи – и славянские, и варяжские. Такую-то, как у Добрыни, – поискать! Где жена с мужем будто одна плоть и душа. Муж – глава, жена – тело. И не в счет, как эти жены взяты! Украдены, выкуплены или родичами приведены. Раз в дом вошла, женой названа, значит, будь женой! Вон древляне все жен воруют! У варягов в каждом граде по две жены, а свои варяжки за морем живут и не сетуют. Лишь бы добычу привозил да сам гостевать наведывался. И радуются, и ластятся, и во всем угодить стремятся! А уж если муж совет с женой заводит, так счастливее ее и на свете нет. А ведь тоже – и родовитые, и знатные среди них, и, как Рогнеда, крови варяжской.

Это враги, как змеи подколодные, шипят: «Никогда Рогнеда не простит, что Владимир братьев ее да отца убил!» Не убивал он их! Погибли они в бою, в резне на стенах и улицах Полоцка, где князь и не был! И меча-то не обнажал. И кто убил их – неизвестно. Там одних затоптанных в сече – пол крепостного рва.

А что, если получилось бы по-другому, так, как хотел Владимир: взять город и как выкуп просить за себя Рогнеду? Не «рабычичем», но победителем? И отдали бы, да еще и радовались, что за город выкуп такой малый! Так-то все рыцари делают! Вся Европа так живет. А что погибли – неча на стены лезть с простыми дружинниками заедино! Сами виноваты! Разве там, в бою, в крови да горячке, разберешь, кто смерд, кто князь, кто боярин? Руби по шелому, по доспеху да щиту, и вся недолга! Это уж потом, когда трупы растаскивают: «Ах! Князя убили! Ах! Воевода погиб!» Больно там разберешь, в кровавом месиве, кто князь, кто воевода!

И взял ее Владимир правильно! Не свадьбу же с ней играть! Я – рабычич, княжеский выблядок, так вот ты еще хуже меня! Другой бы на месте князя отдал ее дружинникам! А осталась бы жива – стала бы девкой срамной! Вон сколь их по Киеву шляется! Войско! Переспит с дружинником где ни попадя – расплатится он дирхемом, а то и за так! И без обиды! Всяк знай, к чему тебя судьба приладила. Вот бы ей там самое и место.

Но всегда, когда думал такое Владимир, сердце у него сжималось. Потому что любил он эту женщину! Любил или ненавидел? А не одно ли это и то же, раз все сердце этим полнится?!

Она была ему всегда желанна, как победа! И когда кричала в сладкой муке – он был победителем, но на секунду! Как только кончалась ее горячая судорога – снова вставала меж супругами стена. И снова он – «рабычич», а она – от рода княжеского.

Была победа, да не было награды!

И бился о ее холодность и молчание князь, как о стену крепостную. Случалось, и почасту, ее бивал. Но родила она сына, и дал он себе зарок – пальцем мать княжича не трогать.

Помнил он Рогнеду, первенца кормящую, в кружевной шали заморской, у окна… Плакать он был готов тогда от любви к ней!

– Эва! – говаривал, не то смеясь, не то сокрушаясь, Добрыня. – От кого ты любви ждешь? От варяжки? От княгини? Да она и не баба вовсе! Она бабой по ошибке сделанная! По обличью только, а так-то – мужик как есть! Ей и дети не надобны, ей бы на престол княжеский – вот тут бы она покняжила! Тут ей самое место! Только и там бы все ныла, что, дескать, такая судьба жестокая – нет женской доли. А она ей, доля-то женская, и не надобна!

– Ты-то откуда знаешь?

– А что, Ольга, бабка твоя, не такова была? В точности! От таких-то жен бечь надоть сломя голову куды глаза глядят! А никак! Все тебе кажется, что ты ее любовь выслужишь либо завоюешь… Нетушки! Она такая же, как ты, только тем и разнится – рожать умеет. И конца муке твоей не будет, пока в твоем сердце другая женщина не угнездится. Да только вряд ли – она там все место занимает, другой-то влезть некуда! А уж коли полюбишь другую, так про эту и не вспомнишь! Скажешь тогда – дурак я был! Загубил я столько лет на колоду каменную! Эх! Бедный ты мой!

Понимал Владимир – прав Добрыня, а ничего с собой поделать не мог! Всегда шел от Рогнеды, будто его, как щенка, пинком из покоев хозяйских выгнали. Всегда – униженный. И ласкал ее, и подарки разные дарил, и в ногах валялся, и бил, как собаку, – все как прежде.

– Что ты колотишься! – по-своему утешал князя Добрыня. – Толку не будет. Вон печенеги про таких говорят – «шерстяное сердце». Если железное – постучи в него, но хоть как отзовется; каменное сердце слеза, говорят, пробивает, а шерстяное, мохнатое – ни отзвука, ни перемены…

Кидался Владимир от Рогнеды по гульбищам-игрищам, с наложницами в банях допаривался до беспамятства, других жен приводил. А стояла Рогнеда, как скала неприступная, хоть в прах рассыпься – не стронется, не шелохнется, хоть полмира к ногам положи – все едино: ни гласа от нее, ни воздыхания…

Иногда, проснувшись рядом с нею, Владимир неслышно поднимался и смотрел в ее лицо, во вздрагивающие веки. Что она во сне видит, где странствует, кого любит?

– Да никого! – смеялся Добрыня. – В ней этого вовсе нет… И ежели любит, дак только себя!

Но опять и опять ехал Владимир, не верила душа в страшное «никогда»…

И каждый раз одно и то же… Молчание Рогнеды или слезы. А теперь уже и слез нет. Только молчит. Не раз казалось, что другой ей по сердцу. Владимир, умирая от унижения и презрения к самому себе, посылал соглядатаев, которые доносили о каждом шаге и взгляде жены, но ничего соглядатаи не высмотрели. В приступе омерзения к себе Владимир досмотр снял, соглядатаев велел придушить поодиночке.

Не однажды собирался он в порыве отчаяния прикончить Рогнеду. Однажды даже вбежал к ней с обнаженным мечом!

Она сидела на лавке у окна и держала на руках Ярослава, который и на пятом году отроду все не мог стать на ноги. Не ходил. Владимир вышиб дверь и, вероятно, был так страшен, что Рогнеда вскочила и выронила ребенка. Ярослав упал, заплакал и вдруг пошел, припадая на левую ножку.

Может, он и спас тогда Рогнеду?

Владимир подхватил ребенка на руки, осыпал поцелуями. Ярослав испугался: плакал и отпихивался. Кулачком угодил отцу в глаз! Князь выпустил младенца, тот поковылял к матери и спрятался за юбку, выглядывая из-за Рогнеды, как волчонок.

«Вот они – враги мои! – подумалось тогда вдруг Владимиру. – Вот они, отмстители за мать!» Четверо княжат, варягов Рогнединых, что родила ему плодовитая жена: Изяслав, Мстислав, Ярослав и Всеволод… Вот они – волчата семени варяжского.

Тяжкие мысли стали роиться в голове его: вот они вырастут и казнят отца, а народу скажут: мстили за бесчестье матери. И народ поднимет их на щитах как освободителей!

Потому отдал он Всеволода и Ярослава матери своей – Малуше, кою звали теперь на готский манер, Малфридой! Смеялась она этому новому имени. Изяслав, старший, так вцепился в мать, что гридни отступились. Да и варяги-дружинники зароптали: что, мол, за князь такой, с бабой воюет!

Ох уж эти варяги! Спору нет – воюют здорово! А только устал от них Владимир. Надоели они ему своею жадностью, наглостью, хвастовством и непрерывными требованиями пиров, подарков, игрищ!..

С подозрением присматривался Владимир к варягам, когда, охмелев на пированиях, они расхваливали Рогнеду, красоту ее, величественность, многоплодие: шутка ли, четыре сына, каждый год по ребенку! Настоящая варяжка!