О дружбе. Эволюция, биология и суперсила главных в жизни связей - Лидия Денворт

– Сегодня они выглядят совершенно спокойными, – говорит Сьюзен Альбертс, опуская бинокль. Эволюционный биолог из Университета Дьюка и руководитель проекта Амбосели, национального парка на юге Кении, Альбертс наблюдает здесь бабуинов вот уже тридцать пять лет. Она посвящает меня в тайны биологии в форме репортажа с места событий[206].

– Вот прекрасный груминг: губки причмокивают, немного объятий и обыскивание.

Мы смотрели на двух самок, которые приветствовали друг друга на ветке дерева над нашими головами.

– [Она] была абсолютно спокойна, когда приблизилась. Никакого напряжения, никакой тревоги, она не ежилась… Так, теперь приветствие принимающей стороны. Ого!

На секунду одна самка сделала выпад в направлении второй.

– Самка более высокого ранга просто указала другой ее место. Та ответила: «О да, я повинуюсь и подчиняюсь. Мы понимаем друг друга».

Наше внимание привлекает самка бабуина по кличке Айви, сидящая на земле с детенышем. К ней приближается Эсид; она беременна и, подходя к Айви, что-то негромко произносит.

– Это фырканье означает предложение понянчить детеныша Айви, – переводит мне Альбертс. – Эсид выше рангом, чем Айви. Это видно по тому, что, хотя Эсид и вежлива, она подходит к Айви без тени смущения, а вот та немного сдвигается в сторону. Не знаю, заметили вы это или нет. Но она сделала вот что.

Альбертс слегка опускает плечо и затем снова выпрямляется.

– Это отчетливое предложение груминга.

Айви и Эсид не состоят в родственных отношениях, но, говорит мне Альбертс, заглянув в блокнот полевых наблюдений, они родились в ноябре 2011 и феврале 2012 года соответственно. Они ровесницы, выросшие вместе.

Эсид принимает предложение Айви и начинает ее обыскивать, одновременно заигрывая с детенышем.

– Это непредсказуемо, но Айви и Эсид знакомы всю жизнь и в определенной степени доверяют друг другу.

Можно даже сказать, что они друзья.

Около пятнадцати лет назад Альбертс и ее коллеги выявили мощные социальные связи между матерями, бабками и прабабками этих самых бабуинов, и эти связи можно считать версией дружбы для обезьян. Еще важнее то, что им удалось открыть ценность этих уз для животных, выявить силу влияния дружбы на результирующее качество жизни[207]. Это открытие стало поворотным пунктом в науке. Если бы люди были единственным биологическим видом на Земле, у которого социальные отношения влияют на продолжительность жизни, то нам следовало бы искать корни дружбы в структуре человеческого общества. Но поскольку бабуины, наряду с другими видами, делят с нами потребность в социальной жизни, видимо, дело обстоит не совсем так. Потребность в дружбе глубока и присуща отнюдь не только роду человеческому.

Одним из движущих мотивов антропологов и эволюционных биологов было стремление понять, как случилось, что человеческие существа стали господствующим на Земле биологическим видом, который благодаря адаптации, научному гению и изобретательности научился жить в любых условиях и местностях, даже в Антарктиде. Мы знаем, что процесс этой адаптации был долгим. Семь миллионов лет отделяют человека от общего предка, которого мы делим с нашими ближайшими родичами – шимпанзе и бонобо. На этом пути было несколько критических моментов. Научившись прямохождению, мы обрели способность видеть дальше и использовать руки для того, чтобы делать нечто большее, чем ходить и хвататься за древесные ветви. Наша способность изготовлять орудия сделала возможным строительство жилищ и повысила шансы на успешную охоту. Язык позволил нам общаться так, как не может ни один другой вид в мире, а следовательно, мы смогли продуктивно сотрудничать между собой, что в конце концов позволило нам воздвигать небоскребы и летать в космос. Правда, еще один потенциально важный аспект, изменивший мир древнего человека, долго не привлекал внимания ученых, а именно его социальная жизнь. Такие признаки развития, как обработка кости и камня, легче изучать, благодаря осязаемым объектам наблюдения. Правда, тот факт, что мы не можем потрогать этот социальный мир, не означает, что он не оказывал влияния на развитие наших далеких предков.

В 1976 году кембриджский психолог Николас Хэмфри написал провидческую, но чисто спекулятивную работу, в которой впервые заговорил о новой возможности[208]. На взгляд ученого, любые существа всегда разумны ровно настолько, насколько этого требует окружающая их среда. Наблюдая жизнь современных бушменов, можно предположить, что древние люди имели массу времени на совместные посиделки. Что в такой ситуации могло служить вызовом для их ментальных способностей? Ну конечно же, другие индивиды. Хэмфри утверждал, что жизнь социальных животных похожа на игру в шахматы, а это, по мнению автора, требует от игроков «способности рассчитывать последствия своего собственного поведения, рассчитывать вероятное поведение других, рассчитывать соотношение возможных преимуществ и потерь – и все это в таком контексте, где свидетельства, на которых строятся расчеты, эфемерны, двусмысленны и подвержены изменениям в не меньшей степени, чем последствия собственных действий». Социальные навыки, заключил Хэмфри, идут рука об руку с интеллектом, а эта потребность в интеллекте действует как «эволюционный храповой механизм, как самозаводящиеся часы, и механизм этот повышает общий интеллектуальный уровень биологического вида». Отсюда следует вывод: главная роль творческого интеллекта заключается в цементировании общества.

Хэмфри заставил задуматься других ученых. Если перейти от интеллекта к размеру мозга, необходимому, чтобы его вместить, то нетрудно заметить: низшие и высшие обезьяны (то есть приматы) обладают мозгом, гораздо бóльшим относительно размеров тела, чем большинство других животных. В 1982 году приматолог Франс де Вааль опубликовал свой бестселлер «Политика у шимпанзе», в котором описывались поистине макиавеллиевские интриги, необходимые для успешного выживания в социальных группах этих приматов. Книга была написана Ваалем на материалах наблюдений за большой группой шимпанзе, обитавших в зоопарке Арнема (Нидерланды). В этом исследовании был один поворотный момент (он описан в более поздних книгах автора). Однажды утром де Вааль стал свидетелем драки между двумя шимпанзе, а после полудня эти животные уже обнимались друг с другом. Было такое впечатление, что они целовались в знак примирения. Это наблюдение пробудило в ученом интерес к позитивной стороне взаимоотношений шимпанзе. В конце концов он перенес главный фокус исследований с агрессии на примирение, эмпатию и зачатки нравственности.

В 1990 году двое шотландских приматологов, Эндрю Уайтен и Ричард Бёрн, развили эту идею дальше. Они связали способность приматов к тактическому обману и склонность к формированию коалиций со сложностью устройства их сообществ и размерами их мозга. Свою теорию они назвали гипотезой макиавеллиевского интеллекта[209]. Теория подчеркивала, что, в отличие от, например, пчел, у которых ульи обладают структурной сложностью и разные особи выступают в разных ролях, приматы живут в социальных системах, предусматривающих жесткие социальные связи между парами особей, которые, в свою очередь, приспосабливают свое поведение к происходящим в их окружении событиям. Со временем, так как обман оказался лишь частью истории, теория была переименована в гипотезу социального мозга, а эта последняя приобрела популярность благодаря работам эволюционного психолога Робина Данбара из Оксфорда[210].