Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - Анна Пастернак

В действительности за те истекшие два года Пастернак написал Ольге немало писем, но их конфисковала администрация лагеря, поскольку было «не положено писать не ближним родственникам». Как только Борис понял это, он начал посылать открытки от имени ее матери.

После того как Ольга в тот вечер неожиданно получила посылку, ей стали давать читать открытки. Ольга «очаровывалась» их юмором и страстью. Они «смешили» ее: «Трудно было даже вообразить, что моя мама, при ее складе характера, могла писать такие поэтические и такие сложные письма». Все письма отсылались с Потаповского переулка, и на обороте была подпись Ольгиной матери – Марии Николаевны Костко.

«С осени 1950 года в нашу жизнь прочно входит маленькая поволжская республика[301] со своими ЖШ и ПЯ – Мордовия. Б. Л. тоже пишет в эту «веселую» страну письма, но больше открытки и – из соображений трогательной конспирации – от имени бабушки… Кого могли они обмануть? Кто мог предположить, что наша трезвая и рассудительная бабушка способна писать такие фантастические поэтические туманности, вдохновенные обороты на полстраницы, испытывать такие подъемы чувств и падать в такие бездны?»

31 мая 1951 года Борис написал открытку следующего содержания:

«Дорогая моя Олюша,[302] прелесть моя! Ты совершенно права, что недовольна нами. Наши письма к тебе должны были прямо из души изливаться потоками нежности и печали. Но не всегда можно себе позволить это естественнейшее движение. Во все это замешивается оглядка и забота. Б. на днях видел тебя во сне всю в длинном и белом. Он куда-то все попадал и оказывался в разных положениях, и ты каждый раз возникала рядом справа, легкая и обнадеживающая. Он решил, что это к выздоровлению, – шея все его мучит. Он послал тебе однажды большое письмо и стихи, кроме того, я послала как-то несколько книжек. Видимо, все это пропало. Бог с тобой, родная моя. Все это как сон. Целую тебя без конца. Твоя мама».

7 июля:

«Родная моя! Я вчера, шестого, написала тебе открытку, и она где-то на улице выпала у меня из кармана. Я загадала: если она не пропадет и каким-нибудь чудом дойдет до тебя, значит, ты скоро вернешься и все будет хорошо. В этой открытке я тебе писала, что никогда не понимаю Б. Л. и против вашей дружбы. Он говорит, что, если бы он смел так утверждать, он сказал бы, что ты самое высшее выражение его существа, о каком он мог мечтать. Вся его судьба, все его будущее – это нечто несуществующее. Он живет в этом фантастическом мире и говорит, что все это – ты, не разумея под этим ни семейной, ни какой-либо другой ломки. Тогда что же он под этим понимает? Крепко тебя обнимаю, чистота и гордость моя, желанная моя. Твоя мама».

Тем временем Борис, живший, как и прежде, в Переделкине, был всецело поглощен созданием заключительной части «Доктора Живаго», который считал своеобразным памятником Ольге – своей Ларе. Сцены отъезда Лары и расставания героев в конце книги непосредственно отражают душевную рану Бориса. Стихотворение «Разлука», написанное Пастернаком сразу после ареста Ольги, стало одним из стихотворений Юрия Живаго:

Сидя в своем кабинете, Борис уходил в горестное одиночество. Бессонница, донимавшая его периодами на протяжении всей жизни, усугублялась; он все острее ощущал изоляцию и двусмысленность своего места в литературе. В лице Ольги он лишился главной защитницы и сторонницы. Она играла решающую роль в его писательской жизни, не только обеспечивая творческое топливо для любовной интриги, на которой держался замысел романа, но и, будучи на поколение моложе Бориса, помогая придать ему современный – более «советский» – оттенок. В романе Борис пишет о му́ках, которые доставляет ему разлука с Ольгой-Ларой:

«Хотя был еще день и совсем светло, у доктора было такое чувство, точно он поздним вечером стоит в темном дремучем лесу своей жизни. Такой мрак[304] был у него на душе, так ему было печально. И молодой месяц предвестием разлуки, образом одиночества почти на уровне его лица горел перед ним.

Усталость валила с ног Юрия Андреевича. Швыряя дрова через порог сарая в сани, он забирал меньше поленьев за один раз, чем обыкновенно. Браться на холоде за обледенелые плахи с приставшим снегом даже сквозь рукавицы было больно. Ускоренная подвижность не разогревала его. Что-то остановилось внутри его и порвалось. Он клял на чем свет стоит бесталанную свою судьбу и молил Бога сохранить и уберечь жизнь красоты этой писаной, грустной, покорной, простодушной. А месяц всё стоял над сараем и горел и не грел, светился и не освещал».

Напряжение – личное и профессиональное, в котором пребывал Пастернак, не прошло даром. Ирина вспоминала о случившемся в 1950 году: «Еще через несколько месяцев взбежавшая без остановки на шестой этаж задыхающаяся бабушка сообщила нам, что все… Все кончено. У Б. Л. – инфаркт».

Нелады с сердцем впервые дали о себе знать после ареста Ольги и поездки Бориса на Лубянку. Хотя он был сравнительно крепким и бодрым шестидесятилетним мужчиной, инфаркт, вызванный тромбом, прозвучал предупреждением. Борис в характерной для себя манере выразил тревогу о своем здоровье в романе, приписав Юрию Живаго сходные проблемы с сердцем: «Это болезнь новейшего времени.[305] Я думаю, ее причины нравственного порядка, – писал он. – От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия. Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь; распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит тебе несчастие… Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас, как зубы во рту. Ее нельзя без конца насиловать безнаказанно».