Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - Анна Пастернак

Однако его письмо к Марии было полно любви и благодарности: «Дорогая Мария Николаевна![316] Я взял на себя смелость попросить Марину Казимировну вскрыть и прочитать мне Ваше письмо по телефону. Как я узнал и почувствовал Вас в нем! Сколько в него вложено горячей Вашей души, как полно оно сердца и жизни! Крепко, крепко, крепко целую Вас за него. Я должен был сдержаться, чтобы тут же не позвонить Вам, и я сейчас сдерживаюсь, чтобы не разволноваться. Спасибо, спасибо! Ирочка, дорогая моя девочка, спасибо тебе, и тебе, Митечка, за ваши волнения и слезы. Я и вам, милые дети, и твоим мечтаниям и молитвам, Ируся, обязан частью выздоровления».

5 марта 1953 года Иосиф Сталин умер от кровоизлияния в мозг. Узнав о смерти вождя, Борис сказал Зинаиде: «Умер жуткий человек,[317] человек, который залил Россию кровью».

«В день смерти Сталина[318] мы с Борей были еще в разлуке, – писала Ольга, – я в лагере, он – в Москве. Здесь, в Потьме, и там, в столице, и по всей стране шли волны паники. Огромное большинство, миллионы людей, оплакивали Сталина и в рыданиях спрашивали друг друга: что же теперь будет? И лишь немногие рисковали выражать свою радость открыто. Прав был Б. Л., когда писал: «Несвободный человек всегда идеализирует свою неволю».

Отчет, основанный на свидетельствах двух заключенных-полячек, которых освободили после смерти Сталина, описывает поведение Ольги в Потьме. Они считали Ольгу женой Бориса Пастернака. В отчете говорится: «Ивинская произвела на них впечатление[319] своим несгибаемым патриотизмом и удивила импровизированными литературными чтениями для интеллектуалов в лагере в нерабочие часы, во время которых обычно читала стихи Пастернака».

Когда распространилась новость о том, что некоторым узникам ГУЛАГа после смерти Сталина дадут амнистию, Борис надеялся, что Ольгу освободят. Он сразу послал ей очередную открытку от «мамы»:

«Олюша, доченька моя, родная моя! Как близко, после обнародованного указа, окончание этого долгого, страшного периода! Какое счастье, что мы дожили до часа, когда он остался за плечами! Ты будешь здесь с детьми и с нами, и жизнь широкою дорогою опять будет лежать перед тобой. Вот главное, о чем хочется говорить, чему радоваться. Остальное так несущественно! Твой бедный Б. Л. был очень болен, – я тебе уже об этом писала. Осенью в октябре у него был инфаркт сердца, и он около 3-х месяцев пролежал в больнице. Потом 2 месяца прожил в санатории. Сейчас более, чем когда-либо, полон он единственною мыслью: дописать до конца свой роман, чтобы, в случае непредвиденности, не оставлять ничего недоделанного. Сейчас мы виделись с ним на Чистых прудах. Он в первый раз после долгого перерыва видел Ирочку. Она очень выросла и похорошела».

«10 апреля 1953 г.[320] Ангел мой Олюша, дочурка моя! Доканчиваю открытку, которую начала тебе позавчера. Вчера сидели мы с Ирой и Б. Л. на бульваре, читали твое закрытое письмо, прикидывали, когда тебя можно ждать тут и перебирали воспоминания. Как чудно, по своему обыкновению, ты пишешь, и какое грустное-грустное у тебя письмо! Но ведь когда ты его писала, не было еще указа об амнистии и ты не знала, какая радость нам вскоре всем готовится. Теперь единственная забота, чтобы это ожидаемое счастье не истомило нетерпением, чтобы предстоящее избавление не заразило своей близостью и громадностью. Итак, зарядись терпением и не теряй спокойствия. Наконец-то мы почти у цели. Все впереди будет так хорошо. Я чувствую себя хорошо и довольна видом Б. Л. Он нашел, что глаза у Ирочки, уголками расходившиеся кверху, выровнялись. Она очень похорошела. Прости, что пишу тебе глупости».

Накануне Борис договорился встретиться с Ириной и Марией на одном из московских бульваров, поскольку после болезни не мог подняться на пятый этаж, в их квартиру. Это была эмоциональная встреча, заряженная радостной новостью о том, что на Ольгу действительно распространяется амнистия для заключенных. Ирина, кроме того, все это время боялась, что больше никогда не увидит Бориса, что он не переживет инфаркта. «И вот опять весенний день. Весь тающий, расплывающийся – и в памяти, и в черных проталинах бульвара, через отяжелевшие сугробы которого я бегу к темнеющей на скамейке фигуре[321] в знакомом пирожке, бегу, охваченная в первый раз живым и горячим чувством близости, связанности, мучительного беспокойства и радости… И все это так и останется навсегда, наверное, для меня «водяным знаком»: чернеющие проталины бульвара, его совсем новое лицо (похудел после болезни и вставил зубы), звон проходящего трамвая, наши поцелуи и восклицание (потом) видевшей все нашей соседки: «Марья Николаевна, с кем это вы таким страшным целовались!»

Довольно неожиданно их разговор принял неприятный и почти фарсовый оборот. С характерной для него бестактностью Борис объявил Ирине, что, хотя он никогда не покинет ее мать, их отношения с Ольгой не могут продолжаться в том же ключе. Совершенно неподобающим образом он попросил шестнадцатилетнюю девушку передать Ольге, что они больше не могут быть вместе. Он убеждал Ирину, что ей нужно уговорить свою мать понять и принять эту новую реальность. Что прошло много времени, что в это время они оба много страдали, что она, несомненно, поймет: возвращение к тому, на чем они расстались, было бы «ненужной натянутостью». С невероятной бесчувственностью Борис объяснил Ирине, что Ольга должна освободиться от него и рассчитывать лишь на его преданность и верную дружбу. Он просто не видел для себя никакой возможности оставить Зинаиду, которая так хлопотала, выхаживая его после двух инфарктов. Следовательно, он должен пожертвовать ради нее своими личными чувствами, возложив их на «алтарь преданности и благодарности».

Ирина могла бы обоснованно спросить: где, в таком случае, его преданность и благодарность ее матери, которая ради него пожертвовала тремя драгоценными годами своей жизни, проведя их в аду? Но Ирина привыкла видеть в репертуаре Бориса «театральные представления» и не стала принимать это «странное поручение» слишком близко к сердцу. Она услышала в его просьбе «непосредственность,[322] наивную прелесть и вместе с тем несомненную жестокость» и проницательно решила пропустить ее мимо ушей. Знаком ее лояльности как Борису, так и матери было то, что она рассказала Ольге об этом разговоре на скамейке лишь спустя много лет после смерти Пастернака. Насчет будущего их отношений Ирина прагматично пожала плечами: «Сами разберутся! И они разобрались сами».