Величие мастера - Михаил Михайлов

– Я не болтал, товарищ лейтенант! – едва слышно ответил боец, неловко заерзав под пристальным взглядом офицера. – Я переводил…

– Что вы делали? – опешил Речкин.

– Ваши слова переводил, товарищ лейтенант!

– Кому?

– Вот им, товарищ лейтенант! – Номоев указал на двух бойцов, что сидели возле его ног. Те недоуменно водили глазами от Номоева до Речкина, от Речкина до Номоева.

Алексей буквально потерял дар речи. Словно ребенок, сраженный каким-то удивительным открытием, он смотрел на этих двух, приоткрыв рот. Ему вспомнилось – Титов говорил о том, что в полку есть бойцы, которые даже не знают русского языка. Но тогда Речкин не придал этому значения. В большой армии большой страны случаются разные конфузы… Народов проживает великое множество, со своими культурами, языками, диалектами, а служить все идут в один строй. Но и подумать тогда не мог лейтенант, что придется ему так тесно встретиться с этим «языковым меньшинством», считай, в одном окопе.

– Надеюсь, только эти? Или еще есть? – Речкин сморщился всем лицом, словно сушеная корка апельсина, отчего его остроугольные скулы скрылись за вспученными щеками.

– Нет, только эти, товарищ лейтенант! – широко улыбнулся Номоев, обнажив кривой ряд мелких, как у рыбешки, зубов.

– И что, совсем по-русски никак?! – все еще вопросительно сокрушался Алексей.

– Ну как… – пожал плечами Номоев. – Вот этот чуток понимает, даже говорить умеет немного. Ну… совсем мало слов знает… А вот второй только фамилию свою понимает и команды некоторые.

Речкин жестом руки разрешил бойцу присесть обратно.

– Да уж… Собралось войско! Мама не горюй! – вырвалось у Алексея тихим выдохом через едва заметное движение губ. Он улегся обратно, заложив правую руку под голову, и, уже чуть громче, спросил: – Как же это так? Ну все ж в Советском Союзе живем! Русский-то язык повсюду государственный! Что ж, они в школе совсем не учились?

– Нет… Не везде школы есть, товарищ лейтенант… – жалостливо, словно оправдываясь, пробормотал Номоев. – Ну вот, Галсатэ, который совсем не понимает язык, он и людей, кроме деда своего, до армии почти не видел. Семья большая была, и он с дедом на делянке жил. Дед сам русский знал плохо и его не учил. Охоте только. Зато стреляет без промаха!

Алексей оставил рассказ бойца без особого внимания. Он уже готов был мириться со всем, что угодно. И то, что эти двое не могли говорить по-русски – было не так-то уж и критично… В конце концов, если они, как утверждал Номоев, понимают команды, то и черт с ними. Большего от них и не требовалось. Только выполнять команды и воевать! Можно даже сказать, что это идеальные солдаты! Только самое основное! Без шелухи.

Что же произошло за минувшие сутки на Угловой? Все так же ожидаемо и так же нежданно, как и сама война. А ведь разворачивались прямо под носом у наших позиций! И все видели, все знали. Но был приказ – огонь не открывать! И в принципе неделю назад это было понятно. Войны не было. И то, что происходило на территории сопредельной Финляндии, было исключительно их делом. Ну а потом? После начала войны и тем более вступления в нее самих финнов! Опять предательство? Речкин не хотел в это верить. Он настойчиво гнал от себя эти мысли. Этому должно было быть другое объяснение! Просчеты, чья-то политическая и стратегическая незрелость… А где само командование полка? Из всех командиров Алексей видел только Титова. А комполка, а комбат? Про комбата слышал, что тот в момент наступления находился на высоте 189,3, в первой линии ДОТов. Кто же тогда давал приказ на отступление или же, напротив, не отступать и держаться до последнего? Титов ничего не говорил об этом. Но если б был приказ отступить, то отступил бы. Возможность-то была! Связи не было – это факт! Но почему же не прислали связного? Куда подевались остальные роты полка? Сражались на позициях, сражаются до сих пор или отступили сразу, без боя? Когда Речкин со своими пограничниками вел бой с егерями в районе заставы, и слева и справа была тишина. Слышались бои вдали, в районе Угловой и Муста-Тунтури. А остальные что ж?

Вопросов складывалось много. Но ни на один из них Алексей не мог найти твердый ответ.

Оставалось непонятным и то, кто продолжал вести яростное сопротивление на левом фланге. Шум боя со стороны озера Титовское не прекращался. Кто мог столь долгое время противостоять отборным горным стрелкам, прошедшим Грецию и Нарвик? Разведбат? Пограничники? Или же кроме пятой роты осталась на своих позициях и четвертая? А может, в тот район как раз и подошел спешащий на помощь 112-й полк? В общем, один вопрос порождал другой, затем рождался третий и так далее…

От этой несметной череды вопросов и без того тяжелая голова шла кругом. Речкин отмел их от себя. Все это было вне его власти. Нужно было думать о том, что зависело от него самого. И прежде всего – не дать людям пасть духом, вселить в них уверенность в том, что борьба их не напрасна, даже в условиях полной изоляции. Задача непростая, но кубари в петлицах взваливали ее именно на плечи Речкина. И оставалось только ждать… Ждать, когда подойдет помощь… Надеяться вырваться из каменного мешка своими силами – было крайне глупо. Не давали Речкину покоя и мысли о том, что сегодня наверняка прошла уже сводка Совинформбюро, из которой стало всем известно, что немецко-фашистские войска перешли в наступление и на Мурманском направлении. И Нине, и маме. И теперь обе они знают, что их Алексей не просто несет службу на опасном и тревожном участке границы, но и втянут в эту войну.

Раненых, которые неспособны были держать в руках оружие, решено было перенести в подвальное помещение. Задуманное под дизельный агрегат и прочее оборудование, но так и не оснащенное ими, оно заполнилось истерзанными, еще живыми людьми. Их стонами, страданием и болью.

Речкин организовал дежурство. В каждой комнате с пулеметом надлежало дежурить по одному человеку. Патронов пока хватало и ленты обоих «максимов» набили под завязку. Всего в строю вместе с Алексеем оставалось двенадцать человек, что было весьма удобным подспорьем для несения дежурства. На каждый пулемет на сутки выходило по шесть смен. Одна смена длилась час. Всех раненых он занес в конец графика. И себя в том числе… Придушив в себе свою офицерскую совесть, пожалел свой организм. Да и понимал прекрасно – сильно изнуренный от раны и контузии, совсем не отдохнувший, он здесь был никому не нужен и не годился ни на что. Только поспав хоть самую малость, Речкин мог бы принимать адекватные решения и бдительно вести наблюдение.

Пошарили по вещмешкам и шинелям… Насобирали четыре банки говяжьей тушенки, банку сгущенного молока, несколько раскрошенных сухарей и пару карамелек «дунькина радость». Сухари и карамель Алексей припрятал про запас. С водой дело обстояло еще хуже. Фляги при себе оказались не у всех. Заполнены были только две…

Конечно, рациональнее было б отдать собранный паек тем, кто мог еще обороняться. Но рационально – не всегда человечно. Почти все скормили раненым. Тем же, что остались наверху, пришлось довольствоваться двумя банками тушенки на дюжину человек.