Судьба по-русски - Евгений Семенович Матвеев

Птичкин.

– Роба!.. – Алла перевела недовольный взгляд на мужа. – Ты еще вчера хорошо вдохновился!..

Но водка под торт прошла, слава Богу, без противности.

– Давай, с-старик, выворачивай душу. Чего ты от нас хочешь? – спросил Рождественский.

– Двое любящих в вынужденной разлуке, – начал я. – Он (Брюханов, его сыграл Юрий Яковлев) в партизанском отряде. Она (Валерия Заклунная) в заложницах у немцев. При всех тяжких испытаниях они думают друг о друге… Вот в этом «думают» и есть музыка… Вернее, песня…

– Ну, это только сюжет, – буркнул Роберт.

– Представь! На экране война, разруха, пожары, виселицы, голод, дым, грязь. И над всем этим адом – песня любви, песня щемящей нежности. Нежности! Чистоты!..

К нам снова подошла Алла. Поставила тарелки с лучком, сальцем, огурчиками, сыром… И граненые стопки…

– Женя, – это она обратилась ко мне, – вы им о нежности, а они водку из чашек лакают. Извращенцы несчастные! – Последние слова она произнесла с еле сдерживаемой улыбкой и ушла.

Из стопок «Столичная» прошла уже с приятностью.

– П-продолжай, – хрумкнул малосольным огурчиком Роберт.

Я проигрывал на тему любви этюды, цитировал известные сцены из классики, смеялся, плакал… Напевал мелодии любимых песенников: Фрадкина, Соловьева-Седого, Пахмутовой, Богословского…

Три года ты мне снилась,

А встретилась вчера…

Я устал, но продолжал ходить вокруг творцов, как тот кот «по цепи кругом». И все убеждал, убеждал… Наконец не выдержал и в досаде, обиде за свое косноязычие заорал:

– Долго я буду перед вами вертеться на пупе?!

Рождественский смотрел на меня не мигая и сказал как бы про себя:

– П-п-пожалуйста, п-п-повертись еще на п-п-пупе…

На этих словах он заикался больше обычного. Очевидно, заволновался, что-то в нем заработало.

– Роба! Дорогой! – почти в отчаянии выкрикнул я. – Я хочу, чтобы между ними, героями, песня была связующим мостиком… Это… Как эхо!.. Я даже знаю, кто будет ее петь, – сказал я и обессиленно сел.

– Кто?

– Анна Герман.

Роберт вскочил.

– Всё! Не вертись! На-надоел! – И, допив водку, он быстро удалился в дом.

Я недоуменно посмотрел на тезку:

– Что, поэт обиделся?

– Нет! – счастливо улыбнулся Птичкин. – По-моему, стихи состоялись…

– А мелодия? – спросил я робко у композитора.

– Она уже давно у меня вертится…

Через пару дней Евгений Николаевич позвал меня в свой мосфильмовский кабинет (Птичкин был главным музыкальным редактором студии). Предвкушая мой восторг, он громко, очень громко, слишком громко запел:

Мы – эхо! Мы – эхо!

Мы долгое эхо друг друга…

Стихи, мелодия были превосходны!.. Но как неверно, как конкретно, без нежности, исполнил их сам сочинитель!.. Да, не всем композиторам – даже самым голосистым – дано спеть свою песню так, как это умел делать Ян Френкель. Помните его проникновенные «Вальсок», «Русское поле»?..

Я выразил Птичкину искренний восторг, но попросил его никогда и никому эту песню не петь: мало ли что – вдруг украдут… В общем, старался не обидеть его как вокалиста…

– Давай думать, как нам заполучить Анну Герман? – предложил я.

Ее голос, свирельной чистоты, нежный, легкий, хрустальный и серебристый, единственный в своем роде (боже, сколько еще прекрасных эпитетов мог бы я привести, говоря об этой изумительной певице и очаровательной женщине!), не давал мне покоя ни днем, ни ночью. Он буквально преследовал меня… Он обволакивал меня… В нем было то необъяснимо прекрасное, что требовалось для выражения чувств двух бесконечно любящих друг друга людей, разделенных страшными обстоятельствами. И эту любовь мне хотелось показать в фильме не словами или зрительными образами, а мелодией…

– Да, только она!.. Но… – Женя помолчал, потом снова произнес это злополучное «но»: – Но ведь Аня живет в Польше… Да и потом, она только-только пришла в себя после тяжких травм, полученных в той автокатастрофе в Италии… Да и понравится ли ей песня?!

Аня приехала в Москву. (О том, как проходили наши переговоры, я не раз рассказывал в посвященных Анне Герман телепередачах, подготовленных уже после ее смерти.)

И вот мы в Доме звукозаписи. Оркестранты встретили певицу с чувством искренней симпатии, почитания: мужчины встали, женщины постукивали смычками по пюпитрам. Аня, взволнованная, не скрывая своей радости от приема, несколько раз смущенно поклонилась.

Высокая, стройная, белокурая, сероглазая Герман стала у микрофона. Без малейшего напряжения, просто и естественно, так, как дышит сама природа, полился ее божественный голос.

Покроется небо пылинками звезд…

Оркестр вдруг заиграл невпопад и умолк: через стекло из аппаратной мы увидели, как женщины – кто украдкой, а кто и открыто – вытирали слезы…

Записали Анино соло. Записали и дуэт – как вариант – с Львом Лещенко. Не мог я лишить зрителя того наслаждения, которое испытал сам, – решил взять в фильм оба варианта.

Последний дубль… Овация… такое с музыкантами в рабочей обстановке я видел впервые. А может, и в последний раз…

Благодарно обнимая композитора, я шепнул:

– Теперь ты понял, что написал?

– Скажи честно, ты это хотел?

– Да, Женя, это, – искренне признался я Птичкину.

– Видишь, значит, не зря ты тогда «вертелся на пупе»!..

И оба, как мальчишки, рассмеялись, вытирая текущие по щекам слезы… Это были слезы любви к Анечке Герман.

Звезда

Назначена запись песни Евгения Птичкина «Даль великая» к фильму «Любовь земная». В аппаратной, в оркестре все готовы. А Иосифа Кобзона все нет. Терпеливо ждем… Музыканты – народ добрый, но и позубоскалить горазды… Ну, и пошло!

– В такую погоду звезда и нос из-под одеяла не покажет…

– Звезда – она себя уважает…

– Не отведать ли нам буфет, господа?

Так хиханьками да хаханьками забавляли себя оркестранты. Занервничал и я. Взглянул на ассистентку.

– Два раза звонила… Телефон молчит!.. – оправдывалась Лидия Ивановна.

С нетерпением взглянул в окно. Погода и впрямь немыслимо слякотная: снег с дождем и ветром.

Врывается Иосиф Давидович, весь мокрый и грязный.

– Извините, попал в аварию!.. Я бы раньше прибежал, но чертовски скользко. – Он рассмеялся и добавил из «Горя от ума»: – «И падал сколько раз!..» Можно репетицию? Я готов.

Его искренность, виноватая улыбка как рукой сняли напряжение в зале. С ходу, надев наушники, вдохновенно и дерзко он заполнил тонстудию своим изумительным баритоном. Оркестранты выразили свое одобрение певцу, постукивая смычками по инструментам.

– Спасибо, – сказали мы с композитором, – можно писать.

– Нет, нет! Что вы! – не согласился Кобзон.

Опять репетиция…

– Запись! – предлагает дирижер.

– Нет! – противится певец.

Репетиция… Песня поистине приобретает живую плоть.

– Запись! – просит Евгений Николаевич Птичкин.

– Нет!

Сколько было этих «нет», не помню. Помню только, что моих глазах