Тайный сговор, или Сталин и Гитлер против Америки - Василий Молодяков

Вечером 2 августа Астахов в рутинном порядке посетил Вайцзеккера: выяснял, кто будет представлять Германию на сельскохозяйственной выставке в Москве. Статс-секретарь «неожиданно добавил, что случайно сейчас в своем кабинете находится Риббентроп, который желал бы меня (Астахова. — В.М.) видеть». Разумеется, никакой случайности в этом не было: «Я намеревался продолжить беседы… которые ранее велись между Астаховым и членами Министерства иностранных дел с моего разрешения», информировал Риббентроп Шуленбурга. Астахов записал слова Риббентропа гораздо подробнее, чем это сделал сам рейхсминистр. Георгий Александрович понимал, свидетелем и участником каких событий становится.

В ходе разговора позиция германской стороны обозначилась с предельной четкостью: политическое урегулирование путем строго секретных переговоров по конкретным вопросам (Данциг, Польша, контроль над Балтийским морем). Однако прежде Берлин хотел получить гарантии того, что намерения второй стороны серьезны. «Поверенный в делах, — писал Риббентроп, — казалось, был заинтересован, несколько раз пытался повернуть беседу в сторону более конкретных вопросов, вследствие чего я дал ему понять, что я буду готов к уточнениям сразу же после того, как советское правительство официально уведомит нас о том, что оно, в принципе, желает новых отношений». «Если Советское правительство проявляет к этому интерес и считает подобные разговоры желательными, тогда можно подумать и о конкретных шагах, которые следует предпринять… В утвердительном случае их можно возобновить либо здесь (в Берлине. — В.М.), либо в Москве» (запись Астахова). Рейхсминистр ждал скорого ответа, потому что подготовка к войне с Польшей вышла на «финишную прямую», однако заявил, что «не считает необходимым особенно торопиться (с германо-советскими переговорами. — В.М.)… поскольку вопрос серьезен, и подходить к нему надо не с точки зрения текущего момента, а под углом интересов целых поколений». Можно списать это заявление на любовь к позе и риторике. Однако, как ни глянь, он оказался прав.

Разговор коснулся и «больных» тем. Риббентроп «предупредил, что мы (СССР. — В.М.) должны считаться с фактом дружбы между Германией и Японией. Мы не должны рассчитывать, что эвентуальное улучшение советско-германских отношений может отразиться в виде ослабления отношений германо-японских». «Я (Риббентроп. — В.М.) описал германо-японские отношения как хорошие и дружественные. Эти отношения прочные. Однако, что касается русско-японских отношений, у меня есть свои собственные соображения, под которыми я понимаю долгосрочный modus vivendi между двумя странами».

«Скажите, г-н поверенный в делах, — внезапно изменив интонацию, обратился Риббентроп ко мне как бы с неофициальным вопросом, — не кажется ли вам, что национальный принцип в вашей стране начинает преобладать над интернациональным. Это вопрос, который наиболее интересует фюрера…» Я ответил, что у нас то, что Риббентроп называет интернациональной идеологией, находится в полном соответствии с правильно понятыми национальными интересами страны, и не приходится говорить о вытеснении одного начала за счет другого. «Интернациональная идеология помогла нам получить поддержку широких масс Европы и отбиться от иностранной интервенции, то есть способствовала осуществлению и здоровых национальных задач». Я привел еще ряд подобных примеров, которые Р(иббентроп) выслушал с таким видом, как будто подобные вещи он слышит в первый раз. Этот не слишком-то содержательный диалог интересен как попытка Гитлера найти идеологическое и пропагандистское оправдание договора с «империей зла». Можно сказать, что Астахов — литератор и «пиарщик» — подбросил будущим партнерам неплохой вариант.

3 августа Шнурре пригласил к себе Астахова и коротко повторил ему основные пункты вчерашней беседы, добавив, что «разговоры желательно вести в Берлине, так как ими непосредственно интересуются Риббентроп и Гитлер». Астахов срочно запросил ответа. В тот же день Шуленбург заверял Молотова в отсутствии «политических противоречий» между двумя странами и в стремлении Берлина к «освежению существующих или созданию новых политических соглашений». Посол откровенно говорил, что «Германия намерена уважать интересы СССР в Балтийском море» и не будет мешать «жизненным интересам СССР в Прибалтийских странах». На это приглашение к конкретной дискуссии Молотов не отреагировал, снова поминая Антикоминтерновский пакт, хотя Шуленбург в отчете отметил, что нарком «оставил свою обычную сдержанность и казался необычно открытым».

После «импровизированного» свидания с Риббентропом Астахова несколько раз принимал Шнурре. По поручению шефа он поставил перед ним вопрос о «коммюнике или секретном протоколе при подписании кредитного соглашения», где было бы засвидетельствовано обоюдное желание сторон улучшить политические отношения. 3 августа Астахов проявил «позитивный интерес» к этой идее, но получил решительный отказ Молотова; «Неудобно говорить во введении к договору, имеющему чисто кредитно-торговый характер, что торгово-кредитный договор заключен в целях улучшения политических отношений. Это нелогично, и, кроме того, это означало бы неуместное и непонятное забегание вперед… Считаем неподходящим при подписании торгового соглашения предложение о секретном протоколе». Вот, оказывается, когда и при каких обстоятельствах родилась идея «секретного протокола»! И снова заминка… Снова Москва выжидает, потому что время работает если не на нее, то уж точно против Берлина.

5 августа Астахов поинтересовался у Шнурре впечатлениями МИД от общения Шуленбурга с Молотовым. Тот ответил, что «беседы слишком уж сосредоточены на прошлом. Мы должны покончить с этим, если хотим говорить о будущем». 10 августа Астахов оповестил Шнурре об отказе Москвы от секретного протокола: «Он (Шнурре. — В.М.) сказал, что целиком с Вами (Молотовым, адресатом сообщения. — В.М.) согласен, и на этой идее отнюдь не настаивает». Речь зашла о вещах куда более важных: «Если попытка мирно урегулировать вопрос о Данциге ни к чему не приведет и польские провокации будут продолжаться, — записал поверенный слова своего собеседника, наверняка стремясь к максимальной точности, — то, возможно, начнется война. Германское правительство хотело бы знать, какова будет в этом случае позиция Советского правительства. В случае мирного разрешения вопроса германское правительство готово удовлетвориться Данцигом и экстерриториальной связью с ним… Но если начнется война, то вопрос, естественно, будет поставлен шире, хотя и в этом случае германское правительство не имеет намерений выйти за известные, заранее намеченные пределы… Оно готово сделать все, чтобы не угрожать нам и не задевать наши интересы, но хотело бы знать, к чему эти интересы сводятся».

О «главном» Астахов «ничего определенного не сказал». Шнурре правильно понял, что собеседник еще не имел конкретных указаний. 11 августа Молотов подтвердил заинтересованность в дальнейших «разговорах», но сообщил о «желательности» ведения их в Москве. 12 августа Астахов проинформировал Шнурре, который «впал в состояние некоторой задумчивости и затем сказал, что все выслушанное он передаст выше». «Теперь остается ждать, какова будет дальнейшая реакция немцев в отношении нас», — завершил поверенный свой доклад наркому. «Что же касается нас, — сообщал Астахов Молотову, — то в населении уже вовсю гуляет версия о новой эре советско-германской дружбы… Эту уверенность в воссоздании советско-германской дружбы мы можем чувствовать на каждом шагу в беседах с лавочниками, парикмахерами и всевозможными представителями разнообразных профессий. Та антипатия, которой всегда пользовались в населении поляки, и скрытые симпатии, которые теплились в отношении нас даже в самый свирепый разгул антисоветской кампании, сейчас дают свои плоды и используются правительством в целях приобщения населения к проводимому курсу внешней политики».