Дом на болотах - Зои Сомервилл

что нужно возобновить отношения. В ту ночь он пришел в мою спальню и, задрав мне ночную рубашку, стал меня там внизу щупать. Я сжала ноги, словно могла его оттолкнуть, но он принялся гладить меня по бедрам изнутри, и я вздрогнула.

– Ты меня больше не хочешь? – сказал он детским голосом и взглянул на меня, видимо, переживая.

– Конечно, хочу, – сказала я.

– Ну, по тебе не заметно, – отозвался он.

На это я не могла ответить, потому что это было правдой, но я позволила ему продолжить, хотя было больно, и так закусила нижнюю губу, что пошла кровь, но не вскрикнула от боли, потому что это вызвало бы у него раздражение и мне потом пришлось бы расплачиваться.

Смешно, я многого не помню до конца того года. После всего, что произошло, он стерся, и от него осталась череда сцен, как стопка фотографий. На одной из них тот раз, когда Фрэнклин вернулся в Усадьбу в форме чернорубашечника. От Хильди я знала, что первая жена Мосли, Симми, скоропостижно умерла в мае и он уехал в Европу с одной из своих любовниц. От того, как этот кумир Фрэнклина обращался с женой, которая родила ему троих детей, мне было не по себе. В то же время я читала в газетах, чего добивалась партия Мосли. Не все отзывы в прессе были благоприятными, но я видела номер «Дейли Мейл», который оставил полковник, и, казалось, им он очень даже нравится. Если я вообще что-то об этом думала, то это то, что в новой форме они выглядят довольно глупо, как притворная армия, по образцу чернорубашечников Италии или «коричневых рубашек» Германии – или наоборот? Но до того лета я об этом вообще почти не думала. А потом приехал Фрэнклин в этой форме. Он взял Ричи на руки, взъерошил ему волосы, и все это время меня не оставляло назойливое неприятное ощущение. Он был привлекателен, как всегда, – золотая кожа и волосы сияли, форма, черная рубашка с высоким воротом и бриджи, ему шла, но это был не он. Это был костюм, представление, и к тому же мерзкое.

Я вскочила и забрала у него Ричи.

– Почему ты так одет? – спросила я.

– Дороти устроила митинг возле Хиллингтона. Пытаемся увеличить число сторонников в графстве. Ты с мальчиком тоже могла бы прийти. Будет на что посмотреть. Но зачем тебе так одеваться? Это политическая партия, а не армия.

– Мосли думает, что это привносит в наши ряды дисциплину. У женщин, кстати, форма тоже шикарная. Надо тебе завести. Хотя, если подумать, тебе не пойдет.

Он склонился и ущипнул меня за щеку.

Я представила Фрэнклина с девушкой-чернорубашечницей.

– Не думаю, что это хорошо для ребенка, – сказала я.

Все лето он приезжал и уезжал, то на один митинг, то на другой, иногда вместе с полковником, иногда один. Казалось, его это увлекло. Поначалу я думала, что этого хочет его отец, но потом, когда Фрэнклина выделили как блестящую молодую надежду партии, ему начало нравиться восхищение, внимание, успех. Он повторял странные вещи: «Здоровая и сильная нация должна уходить корнями глубоко в родную почву», – хотя в деревне его заботили только спорт и митинги. Он очень мало знал о сельской жизни. Среди слуг шептались, что у него в штабе партии была любовница, но я старалась не слушать.

Как-то я спросила Хильди о том, что она сказала мне в день свадьбы.

– Ох, Рози, тебе не нужно этого знать.

Пожалуйста, – сказала я. У нее дрогнули губы.

– Просто отец девушки поднял шум, и все. По-моему, Фрэнклин ее бросил… и она… не знаю… попала в беду, и… – Она замолчала и обняла меня за плечи. – Дорогая, не надо. Не надо так. Он тебя обожает, ты же знаешь. Мы все тебя обожаем. Ты тут, в этой благословенной местности, единственная, кто чего-то стоит, как по мне.

И все-таки я пыталась не обращать на это внимания и говорила себе, что он меня любит. Приходилось, ради Ричи.

Еще одно воспоминание у меня связано с Рождеством. Идеальным, как с картинки, снежным, ледяным и прекрасным Рождеством.

Хильди – которая теперь носила брошь с фашистским символом, чем-то вроде молнии, – купила мне в подарок два романа Агаты Кристи в красивых обложках, которые нашла в Лондоне, и я была так благодарна, что чуть не расплакалась. Это были «Загадка Ситтафорда» и «Убийство в Доме на Краю». Мне понравилось заглавие второй книги, потому что оно напомнило мне о Доме на Болотах, но первая была особенно интересна, потому что в ней в Дартмуре идет снег и в отдаленном месте совершается ужасное убийство. Я подумала, какой чудесный детективный сюжет сложится для всех нас в этом огромном старом доме, если нас отрежет от остального мира. Но кто из отвратительных персонажей, окружавших меня, должен стать жертвой убийства? Я ела их еду, пила их вино и спала в их жилище. Я играла с их наследником, моим сыном, на ковре у камина и показывала ему свечи на елке, глядя, как их искры отражаются в его огромных младенческих глазах. Я слушала их болтовню о Диане и Освальде, о том, какая они красивая пара, хотя он все еще «отчаянно скорбит» о бедной Симми, как говорила леди Лафферти, и он «невыносимо постыдно» с ней обращался. Я думала, какая я маленькая, худородная и деревенская по сравнению с такими людьми.

В начале нового года, когда на земле еще лежал снег, мы вышли в сад, я и ребенок, ему было тепло в шерстяной шапочке и пальто, а мне в моих, и тут он начал извиваться у меня на руках и брыкаться. Я с готовностью опустила его, и он пошел, переваливаясь с одной короткой ножки на другую, оставляя следы на покрытой снегом лужайке. Я побежала за ним, чтобы поймать его, и он, пошатнувшись, упал мне в ноги. Я подняла его, и его прекрасные глаза, той же формы, что у отца, но такие доверчивые, посмотрели в мои. До тех пор вокруг Ричи суетились слуги, а семья не обращала на него внимания – в том числе, как ни стыдно, и я. Я винила его в том, что Фрэнклин меня разлюбил. Винила в том, что разлюбила из-за него Фрэнклина. Но в тот день, когда он смотрел на меня с таким доверием, я подумала, что должна любить своего ребенка.

Я начала привыкать к самой мысли о Ричи, принимать то, что стала матерью. Я была его матерью. Он меня звал, это во-первых. Раньше никто этого не делал. Никто никогда, казалось, не хотел меня и не нуждался во