В Советском Союзе не было аддерола - Ольга Брейнингер

– Я знаю, а она нет. Просто повторишь то, что мы с тобой написали в том мотивационном письме для ООН, что тебе, сложно, что ли? Давай, Лемецкая, хватит хандрить, ты же знаешь, мне нужно, чтобы ты пошла и получила эти пятьдесят штук баксов!

Я действительно знала. Между тем как мы начали снимать обшарпанную двухкомнатную квартиру в Морнингсайт-Хайтс на первую студенческую стипендию и нашим благополучным выпуском из Колумбийского университета у Смирновой развилась любовь к благотворительной деятельности. Ее психолог считал, что это комплекс дочери родителей-эмигрантов, Смирнова утверждала, что благотворительная деятельность хорошо смотрится в резюме и повышает шансы на крутую работу, а мне казалось временами, что ей просто хочется делать что-то хорошее, но за неимением других вариантов она решила основать благотворительный фонд. Ксения Смирнова, ну и Мона Лемецкая заодно, помогали молодым женщинам-эмигранткам из бедных семей поступать в университеты и строить профессиональное будущее. И в принципе это была неплохая идея.

– Ну хорошо, – ответила я. – Что нужно сделать?

– Наконец-то, – выдохнула Ксения и принялась жадно печатать. – Всё, я подтверждаю встречу в ресторане «Пер Се» на площади Колумба в четверг в два часа дня. Всего-то и нужно встретиться в ресторане с трофейной русской женой американского миллиардера и раскрутить ее тысяч на пятьдесят.

– Ну конечно, – вздохнула я, – каждый день этим занимаюсь. Слушай, ну чего ты не попросила кого-нибудь другого, у тебя пол-Колумбии под боком.

– А потому что ты уже не студентка, а молодой профессионал, ты успешная амбициозная молодая женщина, которая начала осуществлять свою мечту, тебе есть что сказать миру… и дальше по списку, короче. И вообще, тебе давно пора заняться чем-то кроме работы и тоски по Адаму.

И я молча ткнула карандашом в письмо секретаря департамента безопасности округа Сандаски, штат Огайо.

Конечно, она была права. Успешная молодая амбициозная женщина сидела на диване со стопкой чужих распечатанных имейлов, которые нужно было прочитать, а потом уничтожить в шредере. Я посмотрела на часы, скинула туфли на высоком каблуке, от которых ломило ноги, и расстегнула верхнюю пуговицу на рубашке. Вряд ли кто-нибудь вернется в офис в десять тридцать вечера в пятницу.

Главным достоинством работы в высотке ООН в Черепаховой бухте были виды Нью-Йорка. Из нашего офиса просматривались часть Центрального парка, Мидтаун, Гринвич-Виллидж, Уолл-стрит и дальше – бесконечные горизонты. Когда-то отсюда были видны и башни-близнецы, и теперь хорошим тоном у нас стало при упоминании их в разговоре делать паузу и бросать грустный взгляд в окно.

Когда мы с Адамом еще учились на последнем курсе Колумбийского университета, мы постоянно говорили о том, как я буду здесь работать, а по вечерам в выходные мы будем приходить на обзорную площадку и смотреть на Нью-Йорк, который мы оба так любили. Потом я получила работу, но мы все время были чем-то заняты: Адам делал карьеру, я делала карьеру, работала с восьми до десяти, а потом объявилась его семья, которую он прежде рисовал в таких радужных красках, что все это было вообще как гром с ясного неба. Конечно, когда ты встречаешься с единственным сыном из семьи политиков из штата Миссисипи, задуматься о своем будущем стоит раньше, чем соглашаться на первое свидание. Но когда твоя задача заключается в том, чтобы работать против стереотипов, и ты день за днем с группой таких же, как ты, упрямых идеалистов делаешь этот ресерч, ищешь статистику, шаблоны и выискиваешь опровержения; когда твоя работа заключается в том, чтобы находить решения, как заставлять людей перестать верить в то, во что они привыкли верить, автоматически начинаешь думать, будто все стереотипы на свете неверны. А потом вы как-то встречаетесь ранним вечером в ресторане «Уолдорф-Астория», и Адам говорит по дороге: я уверен, они будут от тебя в восторге, да кто не будет от тебя без ума! И ты спрашиваешь, не показывая волнения: а точно? А это ничего, что я эмигрантка из Восточной Европы? Я слышала, на Юге не очень любят эмигрантов… И Адам почти обижается – как ты можешь так думать про мою семью! Его семья поддерживает политику открытых границ, его семья очень прогрессивная, наоборот, они будут в восторге от твоей семейной истории! И они действительно в восторге, и я немного перестаю волноваться, и мы даже шутим, и обстановка разряжается и становится почти непринужденной. Адам все время говорит о моей учебе, о моей семье и почему-то совсем не говорит о том, где я работаю и чем занимаюсь. И я особенно не настаиваю. Ему лучше знать. Мы разговариваем на отвлеченные темы, и оказывается, у нас столько общего, и его мама говорит, поглаживая мужа по руке: «О, я тоже всегда интересовалась персидским искусством! Вы были в иранском зале в этнографическом музее в…» – и ты отвечаешь: «Да-да, я в прошлом году была в Иране», – и на секунду ее рука застывает, а потом принимается снова нервно гладить его костяшки. Кто-то нажал на красную кнопку – беззвучно шевелит губами телеведущий. «А вы бывали в тех краях?» – спрашиваю я. «О нет, нет, – холодновато отвечает она. – Это вы такая… смелая. Я обычно не путешествую без мужа, и, если честно, мы предпочитаем Европу». А телеведущий наклоняется над красной кнопкой и шепчет мне: этот кто-то – вы, вы ее нажали. Поздравляем! Вы вылетаете из игры! Мама Адама пишет ему эсэмэс под столом, и я делаю вид, что не вижу, как он проводит пальцем по экрану слева направо и открывает сообщение.

Когда над Черепаховой бухтой начинает рассветать и ты, подняв голову, обнаруживаешь, что уже восемь утра, а отчет еще не дописан, ты день за днем теряешь чувство реальности и приходишь к выводу, что всё на свете не так, как кажется. И потом, этот мир как-то так устроен, что любая современная девушка считает, будто то, что началось цветами на первом свидании, обязательно должно закончиться кольцом от Тиффани и платьем от Веры Ванг.

А потом оказывается, что его родители – это как иранская ядерная программа, только хуже. Адам и его мама, извинившись, выходят из-за стола и отлучаются в соседний зал поздороваться со старыми знакомыми, а мистер Лэмберг и я остаемся за столом друг напротив друга. Сорочка мистера Лэмберга накрахмалена так сильно, что даже мне хочется сглотнуть и почесать шею. Но он улыбается безукоризненно и открыто. А потом Адам с мамой возвращаются, и мы решаем, что, пожалуй, сегодня был очень длинный день.

Прошло четыре месяца, а я до сих пор вздрагиваю, когда вижу на улице женщин с двойной ниткой жемчуга. Миссис Лэмберг так тепло и искренне улыбалась мне, когда мы встретились, что я приободрилась. Когда мы уходили, она улыбнулась так же тепло и так же искренне и тронула жемчуг на шее. Поскольку я не решалась больше смотреть ей в глаза, это было последнее, что я запомнила, самое последнее, даже понимание того, что я не подхожу для того, чтобы стоять позади молодого перспективного политика, гордящегося богатым культурным наследием своей страны, пришло раньше.

Как и когда все поползло вниз? Я прекрасно помнила времена, когда все только начиналось, когда мы были такие юные и счастливые, хотели многого добиться, хотели быть вместе, хотели править миром. Как я была очарована этой энергией в нем, этим безудержным желанием показать себя, доказать себя, этим убеждением: в этом мире ты начинаешь не для того, чтобы бросить. В этом мире ты начинаешь, продолжаешь и выигрываешь, даже если тебя тошнит от этого. Потому что так делают победители. Потому что в конце концов на арене остаются только победители.