Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Разумеется, в военное время, когда полки разворачивались по другим штатам, некомплект кадровых офицеров и, соответственно, понижение качества состава офицерства были еще большими. На сей случай существовало такое явление, как «зауряд-офицеры»: заслуженные сверхсрочные грамотные унтер-офицеры получали офицерские погоны и все дисциплинарные права, а по окончании войны или должны были вернуться в прежнее звание (с некоторыми дополнительными льготами), или выйти в запас, или же сдать экзамены на чин. Кроме того, при развертывании линейных войск по штатам военного времени, а запасных батальонов в полноценные полки из запаса призывалась масса произведенных из «вольноперов» прапорщиков военного времени. И, наконец, уже во время Германской войны в тылу было развернуто множество школ прапорщиков для краткосрочной подготовки младших офицеров из отличившихся в боях грамотных солдат, а отмеченных наградами и совершивших подвиги нижних чинов, как уже говорилось, можно было просто производить в младшие офицеры без всякой подготовки. Григорий Мелехов из шолоховского «Тихого Дона» – именно такой офицер. Правда, в романе он воюет с красными лихо, но в том-то и дело, что это не регулярные боевые действия на фронте против полевых частей регулярной армии, а повстанческая партизанская война с красными карательными частями, набранными с бора по сосенке. Мы знаем, что уцелевшие в 30-х гг. красные военачальники-самородки, блестяще показавшие себя в Гражданской войне – войне зачастую без тыла и линии фронта, войне маневренной, с огромной ролью обходов и неожиданных ударов холодным оружием, оказались совершенно беспомощными, когда им пришлось столкнуться с хорошо обученными и вооруженными регулярными войсками вермахта в 1941 г.

Капитан лейб-гвардии Егерского полка. 1916–1917 гг.

Качество офицерского корпуса во второй половине XIX – начале ХХ в. было напрямую связано с его возрастом. Ведь масса генералитета и старших офицеров перешла в новую эпоху из дореформенных времен; к тому же пожилой человек, за редкими исключениями, не способен учиться, а военная наука развивалась очень быстро, в соответствии с переменами в военной технике. На начало ХХ в. среди командиров корпусов 18 % не имели военного образования, будучи практиками, 25 % имели среднее образование и 57 % – высшее. Среди командиров дивизий высшее военное образование имели 56,5 %; из остальных 18 человек имели среднее образование, включая дореформенные кадетские корпуса, и двое получили военную подготовку «на службе». С таким составом генералитета русская армия вступила в войну с Японией. По возрасту в одной из дивизий в 1892 г. полковников от 45 до 54 лет было 55, капитанов от 34 до 55 лет – 42 и поручиков от 23 до 41 года – 30. Один из участников Русско-японской войны вспоминал про свой полк: «Офицерский состав был очень старый. Средний возраст штаб-офицеров составлял около 50 лет, средний возраст ротных командиров – 46 лет, причем семь ротных командиров были в возрасте около 50 лет и даже более» (Цит. по: 72, 189). Естественно, генералы были намного старше, и среди них попадались совсем дряхлые старички. Это при том, что в 1899 г. были установлены предельные возрасты: от 53 лет – для пехотных обер-офицеров до 67 лет – для командиров корпусов. Старшие офицеры и генералы подолгу засиживались на своих местах, особенно в гвардии. И во флоте среди командиров кораблей и адмиралов преобладали к началу ХХ в. старые «марсофлотцы», созревшие на палубах парусных кораблей, для которых новый броненосный флот с его техникой, с дальнобойной артиллерией, скоростью и маневренностью был совершенно чуждой областью.

Разумеется, общее повышение образовательного уровня офицерства должно было способствовать и утверждению в офицерском корпусе новых нравов: к началу XX в. офицеры, особенно морские, артиллерийские и инженерные, приобрели значительную интеллигентность.

Правда, оставалась область знаний, абсолютно чуждая офицерству – экономические и политические знания. Считалось, что армия должна быть вне политики и офицерам разбираться в политических системах, в «конституциях» и партиях просто неприлично. Потомственный военный, последовательный монархист, но умный и вдумчивый человек генерал Н. А. Епанчин писал, что в бытность его в 70-х гг. в Павловском военном училище там читался курс политической экономии, но «к сожалению, в последующие царствования преподавание политической экономии было прекращено, и как раз в то время, когда экономические вопросы получили еще большее, иногда решающее значение в международных отношениях…» (61; 62). Более того. Однополчанин будущего императора Николая II (оба они командовали батальонами в лейб-гвардии Преображенском полку) заметил, что «Цесаревич имел недостаточные познания по политической экономии, и это бросалось в глаза… Однажды летом 1894 г… в беседе с группой офицеров, в числе которых был и я, зашла речь о «таможенной войне», об экономических отношениях между народами и зависимости их друг от друга в этой области. Во время этой беседы выяснилось, что Цесаревич неясно понимает даже общеупотребительные термины… Мы, офицеры, не могли дать Цесаревичу авторитетного объяснения на его вопросы по политической экономии…» (64; 199). А затем этот цесаревич стал императором со всеми вытекающими из его экономического невежества последствиями…

Сам Епанчин уже во время Гражданской войны, в Крыму, стал руководителем курсов политического просвещения при Симферопольском ОСВАГе. «Я еще раз убедился, – писал Епанчин, – как жаль, что в наших учебных программах не предусматривалось знакомство с политическими учениями, волновавшими общество, и о которых оно узнавало «из-под полы». Отсутствие этих предметов в программах учебных заведений принесло большой вред, особенно нашей молодежи и нашим офицерам. У нас панически боялись этих учений, и слово «конституция» было страшным «жупелом»; между тем научное освещение этих предметов не могло быть опасным… В частности, приходится сожалеть, что будущие офицеры не получили научного, авторитетного разъяснения политических учений, с которыми они неизбежно должны были столкнуться в их служебной работе. Ведь в войсках, среди солдат, шла подпольная агитация, против которой офицеры были безоружны; это сказалось и в смуту 1905–1906 гг., но особенно в конце Мировой войны и тем более с началом революции в марте 1917 г., когда офицерство оказалось совершенно неподготовленным к борьбе с политической пропагандой. Я уже ранее отметил, что после Японской войны и первой смуты 1905–1906 гг. в военно-учебных заведениях было введено преподавание государственного права с разъяснением государственного устройства России, постановленного манифестом 17 октября 1905 г… Но когда Великий князь Константин Константинович был отчислен от должности Главного начальника военно-учебных заведений… новый начальник… отменил преподавание нового предмета, и результаты этого распоряжения пагубно сказались во время русской революции» (64; 490). Генералу Епанчину вторит генерал А. И. Деникин: «Так или иначе, мы кончали училище с достаточными специальными знаниями для предстоящей службы. Но ни училищная программа, ни преподаватели, ни начальство не задавались целью расширить кругозор воспитанников, ответить на их духовные запросы. Русская жизнь тогда бурлила, но все так называемые «проклятые вопросы», вся «политика» – понятие, под которое подводилась вся область государствоведения и социальных знаний, проходили мимо нас…