Чужая кровь - Оксана Семык

– Так ему и надо, аспиду! Он мне всегда не нравился. Чуяла я в нем гниль какую-то нутряную…

Я перебиваю Фросю:

– Дед уже знает, что ему снова пытались подсыпать яд?

– Так мне ж с кухни было не велено выходить. А кроме меня кто ему еще расскажет?

– Я ему сообщил эту новость, – откликается Антон, встревая в наш с Фросей разговор.

– И как он отреагировал? – спрашиваю я у детектива.

– Он сильно испуган.

– А про Андрюшку он уже знает?

– Да.

– И что он сказал?

Городецкий отводит глаза и виновато отвечает:

– Сказал, туда ему и дорога. Что жил, мол, как дурак, и умер по-дурацки.

У меня от злости аж темнеет в глазах. Я сжимаю кулаки. Вот это эгоизм! Если бы в этот момент у меня в руках оказался цианистый калий, забила бы в глотку Деду весь пузырек за такие слова!

В этот момент Антон спрашивает у Фроси:

– Как вы считаете, кто и когда мог отравить завтрак Федора Семеновича?

Домработница восклицает:

– Это не я! Богом клянусь! Зачем мне его убивать?

Голос Городецкого становится вкрадчивым:

– Ну, скажем, из чувства мести за желание жениться на своей сиделке, а не на домработнице.

Лицо Фроси сначала бледнеет, потом идет красными пятнами:

– Скажете тоже… – она отводит глаза в сторону. – Кто я такая, чтоб на мне генералам жениться…

– А кто же тогда подсыпал яд в еду, приготовленную вашими руками?

Домработница, опасливо покосившись на дверь кладовки, вполголоса отвечает:

– Я вам говорю: Федору Семеновичу захотелось парную котлетку. Я пораньше встала, да котлет наготовила, а потом одну на тарелочку выложила чуть остудить – Федор Семенович не любит с пылу-жару…Так вот он, – Фрося указывает взмахом подбородка на запертую дверь, – тут с утра крутился, вроде как завтракал, а потом еще и мадам заходила, как всегда за стаканчиком воды, чтобы запить свои таблетки. Я за ними не следила, что они тут делали: сама туда-сюда шастала – у меня ж куча дел, а тут еще и Федор Семенович на руках… Но этот, – она снова бросает взгляд в сторону кладовой, – этот мог травануть. Уж я таких знаю – и родную мать готовы на тот свет отправить, если через то какая выгода им будет…

Антон, во время этого монолога наблюдавший за дверью кладовки, очевидно, прикидывая, выдержит ли она буйство запертого Карена, поворачивается и останавливает поток красноречия пожилой женщины:

– Я вас понял, Ефросинья Матвеевна. Оставайтесь по-прежнему здесь до приезда милиции. Думаю, через пару часов они уже прибудут.

– А можно я лучше у Федора Семеновича посижу? За ним все еще догляд нужен – уж очень он ослабел.

Сыщик кивает:

– Можете передвигаться по дому, но из дома – ни ногой! Вы поняли?

– А то как же.

– Вот и хорошо, – Городецкий, кивнув выходящей из кухни Фросе, подходит ко мне, берет за руку, бережно прикладывает мою ладонь к своей щеке и, заглядывая в глаза, спрашивает. – Ты как? Нормально? Держишься?

Я отвечаю:

– Стараюсь.

Антон поворачивается губами к моей ладони и целует ее:

– Умница. Пойдем отсюда. Тебе нужно присесть.

Он подхватывает меня на руки, несет в гостиную и усаживает на диван, на котором еще позавчера спал Андрюшка.

Этот диван достаточно просторный, но теперь уже я сама придвигаюсь поближе к Антону, кладу голову ему на плечо, поднимаю лицо навстречу его теплому взгляду и вздыхаю:

– Как же мне сейчас погано на душе! Если бы ты только знал! Я шесть лет прожила с этим человеком, а в результате он убил моего брата! Но знаешь, о чем мне сейчас страшнее всего думать? О том, что если бы не этот юбилей, вывернувший всех нас наизнанку, я бы, возможно, так никогда и не узнала, что Карен способен на убийство. Сколько же мы носим в себе всякой дряни, которая только и ждет, чтобы вылезти наружу при стечении обстоятельств!

– Ну вот, опять тебя потянуло на философию, – улыбается Антон и, наклонившись к моему лицу, легонько трется носом о мой нос.

– Знаешь, а я ведь раньше не была такой. Жила, особо ни над чем не задумываясь. Этот проклятый юбилей заставил меня на многое посмотреть по-другому.

– И ты рада такой перемене?

– Даже не могу сказать. Слишком дорогой ценой она мне далась. Но я знаю одно: прежней я уже не стану.

Я чувствую, как Антон делает большой вдох, словно перед прыжком в воду, передвигает свою правую руку, на которую я опираюсь спиной, мне на талию и произносит:

– Я не знаю, какой ты была раньше – я тебя тогда не знал. Но нынешняя ты мне очень нравишься.

Он смотрит сверху вниз на мои губы, и я каким-то шестым чувством понимаю, что он собирается меня поцеловать. Тело мое становится легким, голова пустой. Я закрываю глаза…

Но тут с кухни раздается новая порция проклятий и стуков в дверь притихшего было Карена.

– Ч – черт! – выдыхает себе под нос Антон, убирает руку с моей талии и, откинувшись затылком на высокую спинку дивана, устремляет взгляд в потолок. Я смотрю на его профиль и вижу, как на скуле, обращенной ко мне, перекатываются желваки.

Поцелуя не случилось. И я понимаю, почему. Кому охота целоваться под вопли мужа той, которую целуешь? Да и, скорее всего, со стороны детектива Городецкого это лишь еще одна попытка легкого флирта со мной в нарушение собственных правил.

Я снова вздыхаю и возвращаюсь в суровую реальность, где я – жена убийцы, а рядом со мной – всего лишь сыщик, поймавший преступника.

Я пытаюсь собраться с мыслями и представить полную картину преступления. Морщу лоб и спрашиваю Антона:

– Так что же выходит? Значит, это Карен стрелял в Лиду? Получается, он дважды пытался отравить Деда и один раз пытался его застрелить для того, чтобы как можно скорее получить наследство, завещанное мне, так как срочно нуждался в деньгах? – тут глаза мои округляются. – Так и меня с лестницы столкнул тоже он? И все ради наследства?

Антон поднимает голову и смотрит на меня:

– Боюсь, на самом деле всё гораздо сложнее.

Я вскидываю брови:

– Ты хочешь сказать, что Карену помогала Мария? Что это она стреляла из камышей? Точно! Одному ему было сложно всё провернуть. Они действовали вместе, пока еще не подозревали, что обманывают друг друга, а после ссоры Карен решил продолжить пытаться убить Деда и заодно меня уже в одиночку.

Антон открывает рот, чтобы ответить, и тут со второго этажа до нас доносится пронзительный вопль.

Кричит Фрося. Истошно, с надрывом:

– Убили! Опять убили! Боженьки мои!