Маленькая торговка прозой - Даниэль Пеннак

– Я его любила.

Она перебрала все факты. Сначала он был просто очередным сюжетом для ее статьи. «Козел отпущения» – занятно. Непростительно было бы упустить такое. И она написала статью. Тема была исчерпана, а Бенжамен остался. Там, где и был. Все тот же ее герой: Бенжамен Малоссен.

– Я любила его.

Она использовала его как прибежище. Исчезала на целые месяцы, а потом возвращалась к нему передохнуть. И так до самого того дня, когда она осталась у него, как у себя дома. Он стал для нее не авианосцем, а портом приписки. Они были одним целым.

– Я любила его.

В этом было все. А теперь его нет. И эта очевидность ее опустошала.

– Я любила его!

Кто-то постучал в стенку:

– Да поняли мы уже, что ты его любила!

При жизни Готье был примерным католиком. И умер он добрым католиком. С пулей в башке, и тем не менее; даже несмотря на бесконечные занятия и постоянное чтение книг. Священник расценивал подобную приверженность вере похвальной. И гнусавый голос его беспрестанно напоминал об этом друзьям покойного, собравшимся в церкви Св. Роха. Семья проливала потоки слез. Друзья стояли молча, опустив головы. Комиссар Аннелиз спрашивал себя, почему это священники, как только вскарабкаются на кафедру, начинают говорить такими высокими голосами. Может быть, Святой Дух вещает через нос? С другой стороны, комиссар Аннелиз был настроен решительно против поголовного истребления служащих издательства «Тальон». Конечно, они подпольно выпускали романы этого Ж. Л. В., но ведь они также переиздавали, например, полемику Боссюэ и Фенелона по поводу фундаментальной проблемы Чистой Любви в понятии мадам Гийон. Такое издательство не должно было исчезнуть. Только комиссар Аннелиз сильно сомневался, что Жюли Коррансон смотрела на это дело с той же точки зрения. В церкви Св. Роха было полно родственников, друзей, издателей и полицейских. Одних отягощала скорбь, других – табельное оружие. Мужчины тем не менее не переставали смотреть на женщин. Женщины слегка краснели. Они ведь не знали, что у мужчин руки сейчас заняты предохранителями их револьверов. Жюли Коррансон запросто могла затесаться среди плакальщиц, или переодеться в церковного певчего, или спрятаться в исповедальне. Может, она даже выпорхнет из-за витража с парой ангельских крыльев за спиной и с мощным стволом в руках, чтобы исполнить свой коронный номер. У полицейских уже затекли пальцы и начало рябить в глазах. Некоторым за время их службы уже приходилось иметь дело с влюбленными женщинами, и они предусмотрительно надели бронежилеты. Эта ненормальная не успокоится, пока не соберет весь урожай со своего поля мести. Она не ограничится одним кварталом. Она развернется на более обширной территории. Пуля двадцать второго калибра прямым попаданием пробила череп ее возлюбленного. Если вы сделали что-нибудь, за что женщины вас не благодарят, приготовьтесь к тому, что вам это «что-нибудь» дорого обойдется. Усиленная охрана персонала издательства «Тальон», по приказу шефа. И пристальное внимание ко всему, что хоть отдаленно напоминает женщину.

Там были и другие охранники, которые присоединились к полицейским: четырнадцать приятелей регбиста Калиньяка окружили его плотным кольцом. Словно какой-то кельтский чародей спаял их намертво. Пятнадцатый ползал из стороны в сторону, как краб на страже. И все это охраняло Калиньяка. Поэтому его молитвы с трудом прорывались наружу. Ему бы хоть маленькую щелочку, чтобы пожелать Готье доброго пути. Братские чувства – как пас овального мяча. Калиньяк всегда носился с Готье как курица с яйцом. Калиньяк и к Малоссену тоже относился с особой симпатией. Все, что не касалось регби, казалось ему чрезвычайно хрупким. Ни Малоссен, ни Готье никогда даже не пробовали играть в регби... ну и вот. Калиньяк вовсе не был недоумком, он прекрасно понимал, что одно с другим никак не связано, но все же... все же.

Хоронили юного Готье. Белые покрывала, аминь. Святая вода, аминь. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. Между тем Лусса с Казаманса вообще не имел при себе даже какого-нибудь колющего предмета, хотя как участник движения Сопротивления мог себе позволить в подобных обстоятельствах предстать во всеоружии. Он был просто негр, которому удалось остаться в живых после Монте-Кассино. Пасть под пулями влюбленной женщины, пусть незаслуженно, представлялось ему редкой удачей. Он отказывался принимать заслуженную благодарность от родины. Эта самая родина, в лице покойного маршала Жюэна, отправила его к одному из итальянских холмов, на вершине которого возвышалась неприступная крепость, чтобы его там порубали в капусту. Впереди – негры, а за ними – алжирские стрелки, на которых родина обиделась, когда, уже в мирное время, они потребовали независимости. Тех, кому удалось спуститься с этого холма, родина уложила одним прекрасным утром в пыли Сетифа: с пулеметами не поспоришь. В тот день ребятишки Кассино играли с головами убитых, которые они кучами находили в еще дымящихся руинах крепости, – удобное было место, чтобы возносить свои хвалы Господу, пока там не поселилась война. Лусса не хотел, чтобы родина награждала его. Он предпочел бы, чтобы это делали женщины. Ему посчастливилось любить некоторых из них. Он обожал их всех поголовно. Они все неповторимы. Пуля Жюли Коррансон – это самое малое, чем он мог бы им услужить. И это позабавило бы Малоссена. Лусса и Малоссен любили поразвлечься. Этот малый появился в жизни Луссы на двадцать лет позже, чем следовало бы, а теперь еще и уходит слишком рано. Но за то время, пока они вместе работали, они не скучали, это уж точно. Вместе с тем Лусса никогда не набивался в закадычные друзья к Малоссену. Он никогда не был у него дома. Они встречались только в издательстве. Но и этого было достаточно для разного рода веселых розыгрышей. Что же было предметом их бесконечных подтруниваний друг над другом? Общая страсть к книге, страсть особенная, свойственная только им, балагурам. Они, конечно, не надеялись, что какая-то там книга сможет исправить конченого человека. И им было смешно наблюдать, как другие убеждают себя, что книги делают их человечнее. Но сами они любили книги и делали все, чтобы эти «другие» как можно дольше оставались в своем приятном заблуждении. К тому же это было гораздо веселее, чем надрываться, ожидая, пока карабинная пуля двадцать второго калибра не размозжит тебе череп... И потом, в минуты уныния всегда можно было утешать себя мыслью, что самые замечательные библиотеки собираются в домах наиболее удачливых поставщиков оружия. Лусса и Малоссен не раз сражались, каждый со своей пушкой в руках – стаканом сиди-брахима убойной силой в 13,5°.

Юный Готье отправлялся в свой последний путь. У его гроба вдруг выросло четыре пары ног. Он плыл вдоль прохода ногами вперед, и головы скорбно опускались по мере его приближения. За ним устремлялись безвольные толпы, как будто в руках у него была та самая флейта крысолова. Сначала родственники, потом друзья, все по очереди вливались в процессию и следовали за юным Готье, который при жизни вовсе не обладал качествами предводителя. Лусса постарался встать так, чтобы идти впереди Изабель. Он не хотел, чтобы Коррансон лишила его драгоценной Изабель. В издательстве «Тальон» ее называли Королевой Забо (Малоссен даже в глаза), но для Луссы, ее негра с Казаманса, она всегда была только Изабель, маленькой торговкой прозой, которая с незапамятных времен их общего детства представляла себе книгу не иначе, как необходимую прослойку между душой и телом. Как-то июньским днем 54-го, некоторое время спустя после провала Дьенбьенфу (Лусса уже рассказывал эту историю Малоссену), Изабель позвала его к себе в кабинет и сказала: «Лусса, мы только что потеряли Индокитай; уверена, что не пройдет и двадцати лет, как китайская диаспора покинет Юго-Восточную Азию и переберется сюда, в Париж. Поэтому ты срочно выучишь китайский и поможешь мне перевести все, что есть стоящего в их литературе. И когда они явятся, их книги уже будут здесь, и все будет в порядке». (И Лусса поднял свой стакан за здравие Бенжамена: «Вот почему ты так часто слышишь из моих уст китайскую тарабарщину, дурачок. Гань бэй! Твое здоровье!»)