Александр I - Анри Труайя

Сперанский из ссылки тоже пишет Александру письмо, дабы раз и навсегда отвести от себя подозрения, признав себя виновным только в том, что заглянул в досье Министерства иностранных дел: «Тут могло быть легкомыслие, но никто никогда не в силах превратить сего в государственное преступление, – пишет он из Перми. – Со всем тем, и прежде, и теперь, я повергаю себя единственно на Ваше великодушие и желаю еще лучше быть прощенным, нежели во всем правым».

Сослав Сперанского в Нижний Новгород, а потом в Пермь, Александр мало-помалу вновь обретает душевное равновесие. Всеобщие поздравления по случаю решительного устранения министра, «удара метлы», как говорят некоторые, быстро успокаивают угрызения совести. Выдав на расправу народному мщению своего лучшего сотрудника, он оправдывает себя тем, что восстановил единство нации. Он философски заключает: «Нельзя судить одной меркой государей и обычных людей. Политика диктует действия, которые сердце отвергает». Бросив эту реплику, думает ли он об отце? Да, безусловно. Если он хочет двигаться вперед, ему придется переступить через все препятствия: родителей, друзей, доверенных лиц, министров… Начало череде неизбежных жертв положено в Михайловском замке в кровавую ночь с 11 на 12 марта 1801 года. Никогда и нигде не скрыться ему от воспоминаний об этой ночи.

У Его Величества появляется новый советник – барон Генрих фон Штейн, бывший министр короля Пруссии. Заклятый враг Франции, изгнанный Наполеоном сначала из Германии, потом из Австрии, он, по приглашению Александра, нашел приют в Петербурге. В общении с этим перебежчиком Александр закаляет душу для предстоящей борьбы, черпая в этом источнике недоверие, страх, ненависть. Разрыв дипломатических отношений с Францией, приближающийся с каждым днем, все больше пугает его, ибо он понимает – войны не миновать.

Изучая карту Европы, Александр всегда испытывает одно и то же чувство – неотвратимости судьбы. Одного взгляда на карту достаточно, чтобы понять: история России – прямое следствие ее географического положения. Необозримые просторы и протяженные и открытые границы огромной империи – непреодолимое искушение для захватчика. В далеком прошлом на нее нападали кочевые племена хазар, печенегов, половцев. На смену им пришли татары Золотой орды, три века владычествовавшие над ее территорией. Затем были поляки, дошедшие до самой Москвы, и шведы, непрерывным вторжениям которых положил конец Петр Великий в битве под Полтавой. Не настала ли очередь французов? После Эрфурта Александр уверен – война неизбежна. 26 декабря 1810 года он пишет сестре Екатерине: «Кажется, скоро снова польется кровь, но я, по крайней мере, сделал все, что в человеческих силах, чтобы этого не допустить… Мне приходится несладко, но я не падаю духом: я верю в Бога и полагаюсь на Его волю». И 10 ноября 1811 года: «Мы все время настороже: обстоятельства столь щекотливы, обстановка столь напряженна, что война может начаться в любой момент. Мне придется быть в центре и административного, и военного руководства». Наконец, 24 декабря 1811 года: «Политическая обстановка ухудшается с каждым днем, и ненависть к исчадию ада, к этому извергу рода человеческого с каждым днем растет».

Тем временем «исчадие ада» прямо заявляет послу царя, князю Куракину: «Я не настолько глуп, чтобы поверить, будто вас так уж занимает Ольденбург. Ясно как день, что все дело в Польше. Я начинаю думать, что вы сами собираетесь ею завладеть. Вы, вероятно, полагаете, что это единственное средство обезопасить ваши западные границы. Да будет вам известно, у меня под ружьем 800 тысяч человек, и каждый год новый рекрутский набор дает мне 250 тысяч новобранцев, следовательно, я могу за три года увеличить мою армию еще на 750 тысяч солдат, а этого достаточно, чтобы одновременно вести войну в Испании и начать войну с вами».

Эти слова точно переданы царю, но они не застают его врасплох. Он говорит посланнику Австрии в Петербурге графу Сен-Жюльену, что рассматривает захват северной части Германии и герцогства Ольденбургского как акт произвола, нарушающий Тильзитские соглашения и совершенный «могучей страной, цель которой – беспрерывные завоевания новых территорий». «Может быть, – добавляет он, – удастся договориться. Я не желал бы лучшего, но я готов и к самому худшему. Как только французская армия перейдет Одер и я не смогу уже обосноваться на Эльбе, так как путь к ней будет отрезан, я буду вправе считать, что война началась, и пусть Провидение решит, каким быть ее исходу».[28]

Мысли царя занимают не только стратегические соображения, но и экономические проблемы. Навязав ему запрет на торговлю с Англией, Наполеон обрек страну на экономический застой. Доведенный до крайности требованиями Франции, Александр поверяет свое недовольство и свои намерения Чарторыйскому. «Разрыв с Францией, по-видимому, неизбежен, – пишет он. – Цель Наполеона – уничтожить или, по крайней мере, унизить последнюю непокоренную европейскую державу, и для достижения этого он выдвигает требования, совершенно неприемлемые и несовместимые с честью России. 1. Он хочет, чтобы Россия прекратила всякую торговлю с нейтральными странами, отнимая последнюю возможность сбыта нашей продукции. 2. Лишая нас этой возможности, он вдобавок хочет, чтобы мы не ставили никаких препятствий к ввозу в Россию французских предметов роскоши, который был нами запрещен, так как мы недостаточно богаты, чтобы их приобретать. Я никогда не соглашусь на подобные требования, и мой отказ, вероятно, приведет к войне, несмотря на все старания России избежать ее. Снова прольются потоки крови, и бедное человечество снова будет принесено в жертву ненасытному честолюбию завоевателя, посланного, видно, на его погибель».

Советники Александра, и особенно Армфельд, толкают его к разрыву с Францией, увязшей в войне с Испанией. Приближенные царя замечают в действиях Александра не свойственную ему решимость. «Император вновь обрел веру в себя, которую совершенно утратил после Фридланда», – докладывает граф Сен-Жюльен Меттерниху. И добавляет, что общество готово «на добровольные и величайшие жертвы людьми и деньгами, если царь решится сбросить иго зависимости от Тюильри, унизительное для этой гордой нации».

По мере того как идут дни, Александр чувствует, что происходит сближение народа и его государя, словно угроза французского нашествия как цемент скрепляет единство нации. Никто более не оспаривает его места во главе государства. По его приказу после Тильзита Аракчеев предпринял реорганизацию и перевооружение армии. Строят продовольственные склады, увеличивают производство сукна для обмундирования и, главное, – ружей и пушек. Корпуса, находящиеся в Молдавии, Финляндии и Сибири, подтягиваются к основным силам, сосредоточенным на западной границе. В окрестностях Москвы спешно формируется несколько дополнительных полков.

Военные приготовления сопровождаются активной дипломатической подготовкой. Больше всего Александра заботит Австрия. Он знает: Наполеон, разгромив Австрию и вступив в брак с Марией Луизой, окончательно подчинил эту страну французскому владычеству. Но Александру хорошо известно и то, что, несмотря на все договоры, Вена в душе ближе к Петербургу, чем к Парижу. Даже подписание 14 марта 1812 года австрийско-французского договора, по которому Австрия обязана предоставить в распоряжение Наполеона 30 тысяч человек, не подрывает доверия Александра. Он убежден, что австрийские войска постараются уклониться от вооруженного столкновения с русскими войсками, так же как русские войска в 1809 году уклонялись от сражения с австрийцами. «Я ничего не требую и ничего не жду от Австрии, – уверяет он графа Сен-Жюльена. – И ничего лучшего не желаю, как знать, что она не будет воевать всерьез». И продолжает, стараясь рассеять сомнения собеседника в желании русских бороться до конца: «Предполагаю, что в начале войны нас ждут поражения, но я к этому готов; отступая, я оставлю за собой пустыню: мужчин, женщин, детей, скот, лошадей, – всех и все я уведу с собой, а русская легкая кавалерия не имеет себе равных в проведении подобных операций!»[29]