Энглби - Себастьян Фолкс

А им тут каково? Что они делают в Англии? Видно ведь, что они тут ни к чему. Некоторые приехали после Второй мировой, их якобы зазывал в метрополию прибираться в больницах типичный англичанин с тонкими усиками по имени Пауэлл в бытность свою министром здравоохранения. Но когда они сошли с кораблей на английский берег, то попали в холод и туман. Они не просто поменяли место жительства, они оказались в другом мире. Только представьте себе, что это вы прибыли в Хейлсоуэн или в Саттон-Колд-филд, трясясь от холода, и на вас написано, что ваши предки миллионы лет жили в тропиках. И теперь вам придется носить шерстяные шапки и перчатки и прятать свою чувствительную, не привыкшую к холоду кожу под несколькими слоями одежды. А бледнолицые аборигены будут пялиться на вас своими розовыми глазами. Работать вам предложат на выбор — выносить отходы человеческой жизнедеятельности в грязной больнице или водить поезда по тесным, как ствол для пули, туннелям подземки. С островов под бескрайним синим небом и щедрым солнцем вы попадете в душную клетку с крышкой из неподвижных серых туч.

Не нравится им тут, этим людям, и детям их тоже не нравится. Хотя дети-то как раз ничем себя не утруждают. Не работают нигде, автобусов и поездов не водят. Сидят на наркотиках, бренчат на гитарах и думают о солнечных островах, от которых их отлучили и которые они даже не видели. Они сердиты, и их можно понять.

Хорек из моего журнала, Уин Дуглас, устраивал как-то вечеринку в пабе «Виндзорский замок» на Мейолл-роуд. Это в Брикстоне, там он живет. Район черных квартиросъемщиков и белых сквоттеров из маргиналов: троцкистов, радикальных феминисток и примитивных горлопанов. Муниципалитет пытается как-то держаться, но денег, разумеется, не хватает. Потому в каждом втором доме торгуют наркотиками, нелегальным бухлом и анархистской литературой. Неохота им работать, карибским мальчикам, они дни напролет шляются по улицам под гулкое уханье рэгги. Даже если еще ничего не случилось, эти парни словно чего-то ждут. Судя по тому, как они поглядывают на полицейских. А те на них. Копы рядом с ними выглядят отсталой деревенщиной — бледные коровьи физиономии, упитанные и растерянные. А растаманы сплошь красавцы. И даже обкуренные, они выглядят гораздо умнее.

Сам Пауэлл вскоре от них отрекся и забил тревогу, что они нас поубивают, поскольку у них в каждой семье целый выводок негритят. Кто-то объявил это слово нехорошим, а он сказал, нет, оно ласковое. Мол, мама и меня так в детстве называла, когда качала на коленях. А как о них прикажете говорить? «Эти засранцы вырастут и всех нас зарежут своими мачете». Или: «Милые крысенятки утопят нас в реках крови». Мне так не кажется, мистер Пауэлл. Но говорят, умнейший был человек. Уйма талантов! Три сами-знаете-чего только по греческому, в 19 уже бригадир в Британской армии…

Больше он о вест-индцах не высказывался. На сегодня — на момент написания этого текста — он, похоже, посвятил остаток жизни ответу на синтаксический вызов: два раза в неделю выступает на радио с пятнадцатиминутной речью без единого «ммм…» и «эээ…». Те же завывания, те же бредовые идеи, но изложенные грамматически безупречно, даже когда он, запутавшись в придаточных, громоздит извилину на загогулину, «Пелион на Оссу», как говорится, — он ухитряется «правильно» завершить предложение. Это ненормально. Более чем ненормально. Это маразм. Бедные карибские пришельцы. Бедные, бедные люди, ставшие заложниками этого типа.

Может, им действительно лучше вернуться на родину? Они пытаются и тут, в дождь и туман, жить привычной уличной жизнью теплых стран. И это трагедия. Но если мы заплатили за их приезд, то… да-да, почему бы нам не оплатить им отъезд восвояси? Тем, кто захочет? Экспатриация, репатриация… не надо обижаться на префикс. Зачем переживать, если тебе оплатят дорогу туда, где ты хочешь быть? Тогда мы будем знать: те, кто остался, сами сделали этот выбор, и перестанем испытывать чувство вины.

Это не очень принятая точка зрения, кстати. Спросите, кем не принятая? Да теми же политиками, как ни странно.

Все это я обсуждал сам с собой, пока не дошел до своего 1100-го.

Уже у дома я свернул с Прайд-стрит на обочину, чтобы на максимальной громкости дослушать Паркера, Stick to me.

И подскочил от неожиданности: в окно радостно забарабанила шлюха и прижала к стеклу жирную физиономию. Пришлось пару раз объехать квартал, пока пленка не докрутилась до конца.

С работой налаживалось. Дела у журнала, несмотря на безграмотность половины авторов, пошли в гору, и меня взяли в штат. Это предполагало зарплату — впервые в моей жизни. Мне обещали 5000 фунтов в год. На две тысячи больше, чем я наварил в прошлом году. На 66 процентов, что выше инфляции — даже для банановой республики Джеймса Каллагэна[34].

Увы, зарплата предполагала уплату налогов, и по грубым подсчетам мне оставалось 3500. То есть выгоды всего на 500 фунтов. Из этого вычтем деньги на дорогу в редакцию, которая находится в Ковент-Гардене. И время, потраченное там на разговоры с полуграмотными сталинистами.

Я не знаю, как я стал журналистом. Я никогда не собирался им стать, но, став, понял, что это мое. И еще один любопытный момент: журналистика обычно притягивает людей образованных и умных (мой журнал, разумеется, не в счет), но на самом деле в ней нет ничего сложного. Задаешь вопрос, записываешь ответ, еще вопрос, снова ответ, и так несколько раз. Потом смотришь, как это все лучше скомпоновать, дописываешь связки и идешь в паб.

С этим справился бы даже Бэтли. Даже Дуб Робинсон. (Хотя Дуб все-таки вряд ли.)

В общем, я отправился в контору, расположенную довольно удобно, в переулке возле Энделл-стрит, в здании бывшей типографии, на собеседование с новостным редактором по имени Джейн Как-ее-там. Пригласил ее вместе пообедать, но она отшатнулась, будто я сделал ей непристойное предложение. К счастью, по дороге я забежал в подвальный бар «Опорто», на углу Шафтсбери-авеню, и принял две пинты пива и голубенькую таблетку. За соседним столиком, насколько я понял, сидели издатели каких-то армейских журналов и обсуждали тиражи (которые все падали).

Редакция представляла собой огромную комнату с длинными столами, кипами бумаги, пишущими машинками и афишами рок-концертов, прилепленными скотчем к стенам из голого кирпича. На шкафах с папками стояли грязные чайные кружки. Вероятно, вымыть их не позволял феминизм или чувство собственного достоинства. Молодые парни в клубах сигаретного дыма сидели у телефонных аппаратов с крученым проводом. Едва отговорив, они тут же накручивали другой номер, используя вместо пальца шариковую ручку. «Клик-клац» — издавал телефонный диск и с глухим «трррдзынь» возвращался в исходное положение. Часть помещения — вероятно, кабинет редактора, — отделяла стеклянная перегородка, но там никогда никого не было. На деревянных половицах лежали кипы газет и журналов-конкурентов. «Роллинг стоун», «Тайм аут», «Бульвар». А на рабочих столах громоздились пачки бумаги, копирка, вырезки из других газет и журналов и лондонские телефонные книги с разноцветными блоками — тонким бежевым «A — D», толстым розовым «Е — К» и так далее. В воздухе висел веселый студенческий азарт.