Конец Смуты - Иван Оченков

— Это очень знатный пленник, — задумчиво сказал Корнилий Федору, когда они уже почти подъехали к городу. — Государь, возможно, будет очень рад и может сказать «просите чего хотите». Слезно тебя прошу братец, не попроси у него кусок больший чем сможешь проглотить.

— О чем ты, — непонимающе спросил парень.

— Феденька, пожалуйста, не прикидывайся большим дурнем чем ты есть.

— Но я не понимаю.

— Матерь божья, — вздохнул тот в ответ, — ну, сколько тебе говорить, не смотри ты на Алену Вельяминову, будто голодный на хлеб.

Они еще какое-то время ехали молча, думая каждый о своем. Наконец Федька нарушил молчание:

— Корнилий, а отчего тогда не объявили, что Салтыков на государя меч поднял?

— Как тебе объяснить парень, — печально проговорил сотник, — наш государь, прежде всего рыцарь. Ему ничего не стоит убить врага в бою или казнить провинившегося. Он легко может отобрать вотчину у боярина, если сочтет это необходимым. Он может сделать все что угодно, но он никогда не пожертвует ради своих целей честью женщины.

— Из-за Алены? — спросил, подумав Федор.

— Догадался, слава богу! Уж и не знаю как у тебя это получается. Ты можешь выследить человека или зверя, хоть в лесу, хоть в городе, оставаясь невидимым. Замечаешь то что другим не видно, но сам иной раз как слепец.

— Что же мне делать?

— Не знаю, парень, просто держись от нее подальше.

— Я без нее не могу.

— Нет, ты влюблен, это верно, но такое с человеком может быть много раз. Ты сможешь ради нее убить или даже предать и погубить тем свою душу. Мне не раз приходилось такое видеть. Но скажи мне, ты сможешь ее отпустить ради ее счастья?

— Как это, разве такое бывает?

— Бывает, Федя, не часто, но бывает.

* * *

То что Вязьму взяли изгоном было очень удачно. Перерезав дорогу полякам стоящим под Можайском можно было спокойно дожидаться подхода Черкасского, а потом двигаться дальше. Едва заняв город, я лично отправился осматривать городские укрепления. В общем и целом все было нормально, не шедевр конечно фортификации, но пока сойдет. «Если Смоленск отбить не удастся, пограничной крепостью будет как раз Вязьма. Пожалуй, надо будет озаботиться каменной стеной, если не на весь город, то хотя бы небольшой кремль». Так я раздумывал, когда с запада стали подходить казаки. Как выяснилось, затея Михальского удалась на славу. Растянувшиеся в лесу поляки попали в засаду и были почти полностью уничтожены. Сам Михальский взял в плен и притащил какого-то важного шляхтича.

— Как ваше имя? — спросил я пленника по-польски, едва его стащили с лошади и поставили передо мной.

Очевидно, еще не пришедший в себя шляхтич промолчал, бездумно смотря на меня. Не дождавшись ответа, я обратил внимание на его жеребца. Не смотря на печальное состояние вызванное раной в боку было очевидно, что передо мной прекрасный образец лошадиного племени.

— Какой славный, — одобрительно проговорил я, — пожалуй, даже лучше чем у меня, жалко будет, если сдохнет.

— Ну, иметь лошадь лучше чем у вас довольно просто, — с невинным видом проговорил Михальский. - Не в обиду будь сказано, государь, но на вашем мерине вряд ли было бы прилично ездить даже капитану рейтар. Сказать по правде ваш конюший никуда не годится.

— Эко ты непочтительно о Мстиславском, — улыбнулся я, — зато он самый породистый боярин в моих конюшнях.

По правде говоря, конь на котором я объезжал укрепления Вязьмы действительно был не слишком казист. Впрочем, особой вины моего главного конюшего в этом не было. Для парадных выездов у меня был прекрасный буланой масти аргамак, подаренный Черкасским еще до собора избравшего меня царем. А в обычное время я выезжал на спокойном немолодом уже мерине немецкой породы, отбитом у поляков еще во время Московской битвы. Такой же был у меня, когда я служил в рейтарах, капрал Шмульке называл эту породу ганноверской. Наверное, поэтому я его себе и оставил, назвав за темную масть Волчком. Но вот захваченный вместе с шляхтичем белоснежно-белый жеребец арабской породы и вправду был красавец. Особенно удивительно было то, что он жеребец. В Европу лошади этой породы попадали через Турцию и существовал строжайший запрет султана продавать неверным жеребцов и кобыл. Разрешалось торговать только меринами, так что этот красавец определенно был трофеем, причем очень ценным.

— Охромел, — посетовал Михальский видя мое внимание, — жаль будет, если не поправится.

— Ничего, — беззаботно отозвался я, — кобылу покрыть он сможет и хромым, а если его отпрыски будут, хотя бы вполовину также хороши, то пользы от него будет больше чем от большинства моих бояр. Интересно кто же его хозяин, ты пленных не расспрашивал?

— В этом нет нужды, ваше величество, я узнал этого человека. Не сразу, но узнал.

— И…? — Выразительно посмотрел я на Михальского.

— Это ротмистр Кшиштоф Радзивил.

— Да иди ты! Какая нелегкая затащила в эту глушь такого знатного пана?

— Этого я не знаю.

— Чертовски ценный пленник тебе достался Казимеж, — воскликнул я, назвав его при этом прежним именем.

— Корнилий, государь, — вежливо, но твердо поправил он меня, — и я не один был.

— И кто же тебе помог спеленать этого зверюгу… Федька? Ай да молодец, далеко пойдет! Чего хотите в награду?

Вышедший вперед парень покраснел до корней волос и, тряхнув головой, решительно проговорил:

— Нет для меня выше награды, чем служить тебе государь!

— А ты, как я посмотрю, поднаторел при дворе то, — усмехнулся я глядя на Панина, — эдак ответить не всякий бы стольник сумел. Ладно, за богом молитва, а за царем служба не пропадает. Будет тебе награда!

— Твоя школа? — вопросительно повернулся я к Михальскому, — сам то попросишь чего, или тоже будешь политес разводить?

— Да где мне, — улыбнулся Корнилий, — это вот Федя из молодых, да ранний, а мне чем пожалуешь, то и ладно!

— Ох, разорите вы меня скромники! Будь по-вашему, награжу как сам пожелаю, только чур не обижаться. Пленника сего велю содержать прилично его роду и титулу. Все же не каждый день «имперские князья»[30] в плен попадают.

Едва устроившись в крепости, я велел казакам отправляться на разведку. То что вокруг должны быть польские отряды, это к бабке не ходи. Не хватало еще, чтобы меня так же подловили, как я их. С той же целью стрельцы были направлены на ремонт старых и строительство новых укреплений. Я планировал устроить в Вязьме базу или как их сейчас называют — магазины. Я сам видел, что окрестности вокруг Смоленска разорены, так что если осада затянется, все припасы придется откуда-то тащить. Из Вязьмы всяко лучше чем из Москвы. Местные жители также были привлечены к работам, беда только что осталось их в древнем городе совсем немного. Смута стала для него настоящей катастрофой, в посаде уцелело всего едва ли полторы сотни дворов. Впрочем, те кто выжили, отличались бойкостью и предприимчивостью. Буквально на следующий день ко мне как бы невзначай подошли городские обыватели ломая шапки. Дескать, царь батюшка уж как мы рады что вы нас освободили, а вы точно с шведским королем родня, а то у нас торговля стоит, капиталы не работают. Особую пикантность здешним капиталистам придавало то что один из них был босиком, а второй хотя и в лаптях, но в невозможно драных портах. Моя охрана, понятное дело, этих оборванцев близко ко мне не пропускала, так что сей взволнованный спич, я услышал издалека. Подивившись на бойкость наглых вяземских чичероне, я велел передать что приму лучших людей завтра и если у кого дельные мысли по поводу торговли пусть приходят. Сказав все это, я занятый ворохом разных дел, разумеется, и думать забыл о торговых прожектах местных негоциантов. Каково же было мое удивление, когда поутру мне доложили что городские купцы, откликнулись на зов, и смиренно ожидают моего милостивого внимания. Хмыкнув, я устроился на походном троне, таскать который за собой было еще одной обременительной необходимостью, и велел звать посетителей. Люди, вошедшие по моему зову были уже знакомы, а вот одежда на них определенно нет. Убранство бухнувшихся в ноги купцов наводило мысли если не о богатстве, то уж о достатке совершенно точно.