Наследница Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

Когда он наконец вошел в церковь, дорога до алтаря показалась ему длиннее, чем весь путь через город. Он упал на колени, а затем – лицом вперед, распластавшись на животе и раскинув руки в стороны. Холод каменного пола проник в его дрожащее тело, щека онемела в том месте, где она прижималась к кафелю. Он тяжело дышал. Действительность начала смешиваться с галлюцинациями, и биение собственного сердца казалось ему ударами сапога, нацеленными в ребра.

– Господи, прости мне, ибо я согрешил, – прошептал он. – В Твои руки предаю я душу отца Гульельмо Нобили. Он был лучшим человеком, чем я, и более достойным членом Общества Иисуса. Прими его благосклонно и вознагради за прегрешение, которое я совершил по отношению к нему, Твоей особой милостью. То, что я сделал, я сделал ad majorem Dei gloriam, и дабы принести мир в этот свет. Я совершил наихудшее прегрешение, и я снова буду совершать их, пока Ты не пошлешь мне знамение, Господи, что я ступил на неверный путь. Господи, смиреннейше прошу Тебя: пошли мне знамение.

Перед его внутренним взором появился образ отца Нобили: вот он обращается к двум негодяям, чтобы узнать у них дорогу, вот алебарда вонзается в его тело, и убийца поднимает его из седла, вот он будто падает в темноту и становится с ней единым целым – словно его смерть была наглядной демонстрацией того, что отец Сильвикола чувствовал в своем убежище в нескольких шагах оттуда. Это следовало сделать. В этом не было никакого сомнения. И это должно повториться. Он выполняет миссию смерти, он, который хотел быть архитектором мира. Но как архитектор должен снести прогнившее, истлевшее здание, чтобы на его месте воздвигнуть дворец, так и он должен сеять смерть, чтобы вырастить урожай мира.

Как всегда, когда он доводил себя до истощения, он снова слышал грубый смех мужчин и пронзительные крики из деревенского дома. Иногда он спрашивал себя, не был ли он похож на этих мужчин, которые тоже пришли лишь для того, чтобы принести смерть. Однако каждый раз отвечал себе, что тех мужчин вело лишь скотское желание власти, в то время как он, отец Джуффридо Сильвикола, испытывал ужас из-за своих поступков, а его единственной целью было навсегда положить конец убийствам.

Бог отвернулся, и люди впустили дьявола, и сатана воздвиг собственное царство на земле.

Люди? Только некоторые из них. Только несколько…

…и отец Сильвикола будет охотиться на них, пока они все не умрут, а страшная книга, с помощью которой они впустили его, не сгорит в пламени. Справедливо ли в борьбе против дьявола убивать его приверженцев?

– Ворожеи не оставляй в живых…[34]– прошептал он в пол, теряя сознание и дрожа от истощения, лихорадки и холода.

Справедливо ли убивать тех, кто становится ему поперек дороги по незнанию или из-за неправильно понимаемой верности?

– «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне»,[35]говорит Господь, – прошептал отец Сильвикола.

Но благо многих не превыше ли блага одного?

Охая, он поднялся на колени, но сил на то, чтобы встать на ноги, не оказалось. Тогда он пополз к алтарю, схватился за постамент и подтянулся. Ноги у него подкашивались.

– Господи, пошли мне знамение, – простонал он. – Я подчиняюсь Твоему решению. – Его потрескавшиеся губы лопнули, и по подбородку побежал тонкий ручеек крови.

Когда-то давно отец Сильвикола выяснил, что пост дается ему совсем не тяжело. Боль в желудке была несильной, а желание утолить голод и жажду можно было подавить. Как только он это понял, то внес новшества: во время поста он теперь всегда носил с собой еду и питье – но не трогал их. Какое же это достижение – сопротивляться искушению, если оно далеко? Дьявол в свое время вознес Иисуса Христа на высокую гору и показал ему все великолепие мира, прежде чем сказать: «Все это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне».[36]Христос прогнал его. Дьявол ушел. Он не стал кричать: «Ты сейчас упустил свой единственный шанс!» или что-то в этом роде. Он ушел, но дал Господу понять, что предложение можно принять в любой момент. Победа над искушением чего-то стоит лишь тогда, когда ее одерживают ежедневно. Христос не поддался искушению даже тогда, когда его смертное тело корчилось в мировой скорби.

Дрожащими руками отец Сильвикола достал из плаща флягу и твердую как камень булочку. Хлеб с одной стороны заплесневел; за долгие дни, прошедшие с того момента как он положил его в плащ и начал поститься, хлеб пропитался его потом и снова высох от жара его тела. От булки воняло. В любой момент он мог бы утолить снедающий его голод хлебом; в любой момент он мог сделать глоток воды и уменьшить сжигающую его жажду. Хлеб и фляга оставались неприкосновенными с тех самых пор, как он взял их с собой. Он небрежно отложил их в сторону.

В другом мешочке у пояса он нашел два одинаковых маленьких бокала из олова, содержимого которых хватило бы лишь на один маленький глоток. Руки у него так сильно дрожали, что поставить бокалы на пол он смог, только взявшись за каждый обеими руками. В том же мешочке находились две бутылочки из темного стекла. Он откупорил их. Максимально сосредоточившись, наполнил один бокал доверху из одной бутылочки и повторил процедуру со второй бутылкой и вторым бокалом. Затем закрыл бутылочки и положил обратно в мешок. Опустив глаза, прочитал «Отче наш» и несколько раз поменял бокалы местами, после чего оказался больше не в состоянии определить, где какой. Он поднял глаза и пристально посмотрел на бокалы. Затем взглянул на дарохранительницу.

– В руки Твои, Господи, – прошептал он. – Пошли мне знамение, на правильном ли я пути.

Не медля дольше, он взял бокал и опорожнил его одним глотком. Содержимое потекло по горлу подобно амброзии. Он закашлялся. Его тело пронзила внезапная острая боль. Он уставился на оставшийся бокал. Боль вращалась в животе и стягивала внутренности. Он поднял глаза и впился взглядом в потолочную фреску со сценой Тайной вечери: Иисус держал в руке кубок, а один из апостолов протягивал к нему руку. Он слышал, как монастырский капеллан докладывал об этом; мнения в монастыре разошлись насчет того, какому апостолу Иисус подавал кубок. Был ли это Иоанн, брат и любимец Господа? Или Иуда, который позже предал его? Отцу Сильвиколе показалось, что кубок на фреске раздувается и растет, пока он не заполнил все поле зрения иезуита. Неожиданно он вспомнил, что нужно считать. Один… два… три…

Боль текла по его кишкам, прокладывая себе путь с помощью ветра, воняющего выбросами ада.

Отец Сильвикола продолжал считать.

– Яд действует быстро, отче, – услышал он голос римского аптекаря. – Если вы досчитаете до двадцати, а крысы все еще живы, значит, вы перепутали его с солью, ха-ха-ха!

Двенадцать… тринадцать… четырнадцать…

– Двадцать секунд для крысы? Значит, для собаки… двести секунд? А для человека… две тысячи?