Триста спартанцев - Наталья Харламова

— Леонид указательным пальцем показал на землю.

— Неужели всё так безрадостно?

— Оттуда никто не возвращался. Одно скажу тебе, если бы смерть была благом, то боги тоже умирали. Но, судя по тому, что происходит с нашими телами после смерти, не думаю, чтобы наши души ожидала участь намного лучшая. Ведь если бы наши тела после смерти превращались в прекрасные благоухающие цветы, или в мрамор, или в золото или ещё во что-нибудь приятное, то можно было бы думать, что и душа наша тоже обретёт прекрасные формы существования. Увы, Леонид, у всех одна участь — спуститься в Тартар, где вечный мрак и безмолвие поглотят нас навсегда.

— Но, может быть, мы будем иметь, по крайней мере, покой?

— Я ничего не знаю, но верю, что законы высшей гармонии и справедливости, которым всё повинуется в этом мире — и наши сердца, и звёзды, и море, — действуют и в Аиде. Я верю, что души честных и смелых людей имеют отличную судьбу от тех, кто жил на земле нечестиво, совершал предательства и преступления. Но в точности никто ничего не знает. Боюсь, многого нам не следует ожидать от нашей посмертной судьбы. Знаешь, лучше об этом не думать.

— Да, пожалуй, так, все мы рано или поздно там будем, нет никого, кто не вкусит смерти. Всё, что мы можем сделать в борьбе с ней, это оставить по себе добрую память.

Сумерки совсем сгустились. В неясных очертаниях пламени они заметили фигуру плотного человека с длинными развевающимися волосами. Он пристально глядел на них.

— Если глаза меня не обманывают, а они обычно не имеют обыкновения лгать, передо мной почтенный Мегистий! — воскликнул приветливо незнакомец.

— Симонид! — радостно вскричал акарнанец. — Это же Симонид, любимец Муз и Аполлона, божественный, несравненный Симонид!

Гроздей живительных мать,

чародейка лоза винограда!

Ты, что даёшь от себя

отпрыски цепких ветвей… —

начал декламировать с восторженным энтузиазмом Мегистий. — Какими судьбами? Что ты здесь делаешь? Поэтам не место в этом пекле. У тебя другое служение. Дар, которым тебя наделили боги, нужно беречь. К тому же твой почтенный возраст обязывает человека сидеть спокойно дома, окружённым заботой и вниманием близких.

— За меня не беспокойся, дружище Мегистий. Близких у меня нет, так что некому обо мне ни заботиться, ни беспокоиться. И потом, ты же сам мне предсказал, что жить я буду долго, почти до ста лет, и ни стрела, ни меч, ни клевета мне не будут страшны.

— Не больно-то ты доверяй предсказаниям. Иногда они и вправду сбываются. Но глупость человеческая может нарушить правильный ход вещей.

— Отвагу ты называешь глупостью?

— Ты — поэт, ты должен сражаться словом. Это твоё оружие. У нас достаточно солдат, которые отлично владеют мечом, но таких, как ты, кто владеет, как ты, пером, меньше в Элладе, чем у меня пальцев на одной руке.

— Это правда, — сказал Леонид.

— Государь, — только теперь разглядев спартанского царя, поэт почтительно поклонился, — прошу простить меня…

— Леонид, это мой гостеприимен Симонид, — отрекомендовал друга Мегистий. — Наши предки вот уже четыреста лет, а может, и больше дружат и связаны узами гостеприимства. Он к тому же замечательный поэт.

— Кто же не знает Симонида с острова Кеос! Мы, спартанцы, конечно, малообразованный народ, но хорошую поэзию почитаем высоко. Это единственный вид искусства, который мы ценим, если только поэзия не расслабляет, а зовёт к подвигам и прославляет доблесть.

— Симонид — первый из поэтов в нынешней Греции, — продолжал расхваливать друга гордый Мегистий. — Его возвышенный пафос способен и камни заставить плакать. Но почему мы ничего не знали о тебе? Давно ли ты с нами в походе? Как ты здесь оказался?

— Я приехал только вчера вечером. Фемистокл пригласил меня. Этот рыжебородый честолюбец хочет, чтобы я ездил всюду за ним и прославлял его деяния. Кроме того, он знает, что меня высоко почитают фессалийские деспоты, и думает, что это может быть полезным в нынешних обстоятельствах.

— О твоей мудрости ходят легенды, — сказал спартанский царь, с любопытством разглядывая поэта, о котором он столько слышал.

Симонид был плотным сильным человеком, несколько приземистым, с большой курчавой седой головой. В свои семьдесят пять лет он оставался крепок телом и духом. Его зеленоватые умные глаза были обычно полузакрыты и смотрели несколько отстранённо, вдаль или, скорее, внутрь себя. При этом он умудрялся отлично подмечать малейшие детали, каждое выражение в лице собеседника. Фемистокл однажды жестоко посмеялся над поэтом, назвав его безобразным. Леонид не находил это справедливым. Напротив, неправильные рельефные черты лица великого поэта были исполнены такой значительности и достоинства, что внушали уважение каждому, кто его видел. Такое лицо невозможно было забыть. Глубокие морщины избороздили лоб и щёки старика, весёлая, несколько лукавая усмешка пряталась в густой серебряной бороде, она никогда, казалось, не покидала его.

— Говорят, что ты лучше любого судьи можешь рассудить спорящих и примирить враждующих.

— Это всего лишь здравый смысл, практичность и простая наблюдательность.

— Эти-то свойства и зовутся мудростью. Раз уж судьба свела меня с великим поэтом, позволь, Симонид, задать мне вопрос — как поэты пишут свои стихи?

— Честно говоря, государь, я сам этого не понимаю до конца. Часто смысл слов, которые я пишу, открывается мне в полной мере значительно позже. А в момент написания стихов будто какая-то сила снисходит на меня.

— Ты очень интересные вещи говоришь. Что же, это как с пифией, когда она теряет ясность сознания и не помнит себя? И в тебя тоже вселяется некий гений?

— Нет! Это иначе. Хотя древние мудрецы и относили поэзию к виду безумия. Я с этим не могу согласиться. Пифия находится в беспамятстве, а поэт пребывает в состоянии отчётливой ясности. Просто он в этот момент больше, чем он сам. Я не могу этого объяснить. Для поэта очень важны личные впечатления. Ещё очень много значат детали, именно они-то и делают поэзию. Я учусь у Гомера. Он не пренебрегал самой ничтожной мелочью. В его стихах я отчётливо вижу всё происходящее во всех подробностях: как его герои двигаются, как они спят, говорят, печалятся, гневаются или радуются. Поистине, тогда я сознаю, что поэзия — это словесная живопись. Но я скажу больше, никакая живопись не даёт такого отчётливого видения, как поэзия, потому что она заставляет работать наше воображение, вместо того чтобы предлагать одинаковые для всех готовые формы. Вот почему нет искусства выше.

Они опять все замолчали, глядя на искорки, поднимавшиеся от пламени вверх.

— Мы говорили о смерти, Симонид, и о бренности жизни, — прервал молчание Леонид. — Может быть, это глупо, думать об этих печальных предметах, и лучше забываться в насущных заботах дня. Что ты нам скажешь, вещий человек?