Темный ангел - Джоанн Харрис

37

В ту неделю я почти не видел жену. Я ничего не мог с собой поделать — мне были невыносимы ее присутствие, ее запах, ее голос. Я вкусил сильной плоти, и бледная немочь Эффи теперь ужасала меня. От нее все время пахло опием — она регулярно принимала настойку, без моих указаний, и я заметил, что по мере того, как действие лекарства ослабевало, она становилась все раздражительнее. Она мало ела, еще меньше говорила, только смотрела обвиняющим дымчатым взором. Кошка все время сидела у нее на коленях, злобная верная подруга, уставившись на меня узкими желтыми глазами. Я невольно заразился этой манией: мне казалось, они осуждают меня, видят меня насквозь.

Не в силах это выдержать, я вновь начал переписку с доктором Расселом, выражая опасения по поводу психического состояния жены. Даже сейчас я не знаю, почему так поступил. Быть может, я понимал уже тогда, что жизнь с Эффи станет нестерпимой, после того как я попал под чары Марты. Я несколько раз виделся с Расселом; я сказал ему, что новое лекарство, хлорал, — именно то, что мне нужно для борьбы с бессонницей. Не зря он хвастался, что у этого снотворного нет побочных эффектов. Кроме того, мы обсудили очевидное пристрастие Эффи к опию.

Рассел выказывал вежливый, почтительный интерес, проницательные серые глаза сосредоточенно поблескивали, когда он перечислял разнообразные мании, которым часто подвержены женщины ее склада, и ссылался на случаи истерической каталепсии, шизофрении и нимфомании. Неразвитый интеллект, говорил он мне, делает женщин более подверженными психическим заболеваниям, и казалось, эта мысль доставляла ему абстрактное удовольствие, как настоящему ученому. Мне пришло на ум, что в лице Рассела я мог бы обрести бесценного союзника. Пилигрим в поисках самых экзотических случаев безумия, коллекционер испорченных мозгов. Однажды — мысль, едва оформившись, была аккуратно припрятана до лучших времен — его можно убедить добавить Эффи к своей коллекции. Я сложил его письма стопкой и запер в ящике стола с притворной беззаботностью отравителя, откладывающего смертоносный сосуд на потом.

Я проводил все дни в студии, пытаясь закончить «Игроков в карты», и впервые в жизни писал без натурщицы. Я отыскивал в памяти ее полузабытые черты, перенося их на холст маслом и пастелью. Я вспоминал текстуру ее волос, тепло кожи, небрежный поворот головы, и, словно по волшебству, она обретала форму под моими пальцами. Я не делал набросков и писал сразу, с осторожностью любовника: красноватый свет играл на ее скулах, подчеркивая беззащитную надменную линию подбородка, изгиб бледных трепещущих губ; отблеск огня отражался в ее угольных глазах. Она взглянула через стол на другого игрока, губы ее чуть сжались, а темные брови изогнулись насмешливой дугой: она смеялась или торжествовала. Я писал ее фигуру темными красками, чтобы выделить лицо, — пожалуй, самые выразительные черты за всю мою карьеру художника — и окружил ниспадающие волосы красным ореолом; лицо неопределенно, опасно сияло, будто позади нее бушевал пожар. Пять дней я лихорадочно работал над своей Пиковой Дамой, затемняя готовые участки холста, чтобы привлечь внимание зрителя к ее лицу, только к лицу.

Как-то раз, всего на мгновение, я уловил определенное сходство с Эффи в ее подвижных, изменчивых чертах — но едва эта мысль появилась, я понял, что ошибся. Марта была такой живой, трепещущей, ее нельзя сравнивать с моей маленькой девочкой-нищенкой — попробуйте сравнить пламя с листом бумаги. Я инстинктивно знал, что, доведись им встретиться, ненасытная энергия Марты полностью поглотила бы Эффи.

Всю неделю я сгорал от желания. Ночами я корчился и стискивал кулаки под тяжелым покрывалом, а Око Бога гвоздем впивалось мне в затылок. Простыни горели, тело источало похотливую влагу, меня мутило от собственного зловония, но страсть не остывала.

Шесть ночей я черпал сон в пузырьке с хлоралом — до сих пор помню темно-синее стекло, что хранило бесстрастное противоядие от всех распутных снов. Изнуренный лихорадкой и вожделением встречал я рассвет четверга, предчувствуя роковую развязку. Идти к ней второй раз было ошибкой — теперь я это знал. Шехерезады не существовало, не было никакой сказочной девы с глазами-гранатами. Сегодня она будет дешевой шлюхой, искусно освещенной и одетой, но все равно шлюхой, и вся чудесная алхимия исчезнет. Сегодня я это знал.

Я пришел в полночь. Я смотрел, как часы в холле отсчитывают последние секунды, и с первым ударом вздрогнул от дурного предчувствия. Когда эхо потонуло в тишине, позади меня открылась дверь, и появилась Фанни, затянутая в желтую парчу, с волосами как виноградные лозы. Две ее подруги извивались у ног; стараясь избегать их немого презрительного взгляда, я следовал за Фанни, но не в красную гостиную, как в прошлый раз, а вверх по лестнице, в комнату на втором этаже, которую я прежде не видел.

Она постучала в дверь, затем молча отворила. За дверью было практически темно, свет из коридора на миг уничтожил нежное освещение внутри. Я услышал, как дверь резко захлопнулась у меня за спиной, и с минуту растерянно озирался. Комната была большая и почти пустая, горело лишь несколько газовых рожков с абажурами синего стекла. На миг вспомнился пузырек с хлоралом, дарящий оцепенелое забытье, и меня пробрала дрожь — но виной тому оказались не мысли: в комнате было холодно, погасший очаг скрывала темная китайская лаковая ширма. На полу лежали ковры, но стены были голые, и комната казалась мертвой, в ней не было ничего от великолепия красной гостиной. Единственным предметом мебели, который я заметил, был небольшой столик, на нем стояли голубой графин и стакан.

— Не стесняйся, налей себе выпить, — прошипел голос сзади, и вдруг она оказалась здесь — поразительно, какой незаметной она могла быть, когда хотела. Ее черные волосы (почему я думал, что они рыжие? Черные, как вороново крыло, черные, как у Пиковой дамы) струились дождем меж ее распростертых рук. Она была белой, словно дымка, в этом мертвенном свете, губы — смазанное пятно и удивительной синевы глаза на готически бледном лице. Платье из хрусткой ткани топорщилось вокруг ее нежной плоти, и роскошь его странным образом диссонировала с аскетичной обстановкой, будто она — забытая Коппелия[31]в пустой мастерской, ждет, чтобы ее завели.

Я машинально налил себе полный стакан жидкости из василькового графина — маслянистой и пряной, с резким можжевеловым привкусом — и вновь постарался превозмочь ощущение нереальности происходящего. Мне вдруг показалось, что в напиток подмешан хлорал: я тонул в водянистой пустоте, а Марта раскачивалась, словно призрак подводою, русалка-утопленница, с запахом водорослей и гнили в развевающихся волосах. Холодные руки обвили мою шею, я почувствовал, как ее губы на миг прижались к моим, голос шептал мне на ухо еле слышные непристойности, и я рухнул на нее, цепляясь за ее платье, увлекая за собой на пол, на тусклое морское дно. Ее кровь стучала в моих ушах, ее плоть могла наконец задушить мое чувство греха.