Александр Керенский. Демократ во главе России - Варлен Стронгин

– Пальните, Александр Федорович! Пальните из пушки!

– Зачем? – искренне удивился Керенский.

– Разве вам не интересно? Самому? Пальнуть! – продолжал игру командир!

– У вас есть лишние снаряды? – поинтересовался Керенский. – Где склад боеприпасов? Отведите меня туда!

– Зачем? – в свою очередь удивился командир. Они пошли на склад и Керенский обнаружил там всего лишь три снаряда, с укоризной посмотрел на командира, тот побледнел, стал неуклюже оправдываться:

– Я думал, что вы хотите, думал доставить вам удовольствие. Я бы на вашем месте…

– Пусть каждый будет на своем месте, – примирительно заметил Керенский, – позаботьтесь о пополнении боекомплекта. Договорились?

– Есть! Слушаюсь! – отдал Керенскому честь командир, обрадованный тем, что главнокомандующий не наказал его.

Александр Федорович, чувствовал в этом человеке лживость, пренебрежительное отношении его к нему, но снимать его с должности не решился, поскольку не было явных причин для этого. К тому же отвлекся бы от важных дел инспекции. С досадой подумал, что есть немало более враждебных к нему людей, считал, что необходимо находить с ними точки соприкосновения и проявлять терпение и терпимость. Он знал и других людей, внимавших каждому слову его речей, видел их лица, воодушевленные его призывами к свободе, он искал их, готовых строить новую демократическую страну, не жалея сил и даже жизней, и находил в залах, где выступал, но, к сожалению, они редко встречались среди его ближайшего окружения. Иногда ему казалось, что он один сражается со скопищем озверевших врагов. В такие минуты он читал письма лично ему неведомых соратников, умных и смелых, на помощь которых он рассчитывал в своей бурной и нелегкой деятельности. Любил читать письмо, написанное аккуратным женским почерком: «Можно бояться, можно предвидеть, понимать, можно знать – все равно: этих дней наших предвесенних, морозных, белоперистых дней нашей революции, у нас уже никто не отнимет! Радость! Радость и надежду на свободную жизнь! Радость от того, что можно чувствовать себя со всеми! Радость огненную, красную, в веках незабвенную!»

Александр Федорович представлял себе эту женщину – с благородными чертами лица, с большими красивыми глазами, излучавшими добрый свет. Возможно, это была одна из тех, кто для защиты революции вступил в женский батальон смерти.

Другое письмо насторожило Александра Федоровича: «Россия освобождена, но не очищена. Она уже не в муках родов – но она еще очень, очень больна. Не будем обманываться – опасно больна. Но первый крик младенца всегда радость, хотя бы и знали, что еще могут погибнуть и мать и дитя». По характеру, про слогу, по откровенности и истинной любви к родине Александр Федорович угадывал в авторе письма своего друга – Зинаиду Николаеву Гиппиус, сожалел, что давно не виделся с нею, не смог выбрать время для встречи. Он знал, что поэтесса, как и он, стоит за непреклонное продолжение войны. «Война должна изменить свой лик, должна стать войной за свободу. Мы будем защищать нашу Россию от Вильгельма, пока он идет на нее, как бы защищали от Романова, если бы шел он». Все надежды в твердой линии на победу в войне она связывала с Керенским: «Долг Керенского – пытаться осуществить эту линию. Но он один. Какое несчастие!»

Он иногда ощущал свое одиночество, но не считал себя несчастным, верил в силу своего слова, в поддержку друзей, таких, как Екатерина Брешко-Брешковская, один из организаторов партии эсеров. Он встретил ее на вокзале, по его распоряжению освобожденную из ссылки, ее, «бабушку русской революции», названную им бабушкой, но выглядевшую еще достаточно крепко. Она говорила, что ссылка закалила ее. И действительно, ей нельзя было дать старческих лет, угловатое лицо не было дряхлым, а глаза сверкали по-юношески задорно. При встрече они радостно расцеловались. Несколько иначе увидел эту встречу писатель Дон Аминадо: «Когда старая, убеленная сединами, возвратившаяся из сибирской каторги Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская взяла за руку и возвела на трибуну, и матерински облобызала, и на подвиг благословила молодого и напружиненного Александра Федоровича Керенского, – умилению, восторгу и энтузиазму не было границ.

– При мне крови не будет! – нервно и страстно выкрикнул Александр Федорович».

Надо отдать ему должное. Он всячески старался не допустить кровопролития на родине. Вступал в споры солдатами, угрожающими жизни офицеров. Прямо глядя в глаза озверевшим людям и не надеясь, что в случае неразрешенного конфликта, кто-нибудь защитит его. У него не было охранников, профессиональных телохранителей, никаких. Его иногда сопровождали два ординарца, но в их функции не входила защита жизни военного министра. Он вел себя свободно, открыто и уверенно, как бы говоря людям: «Мы можем о чем-то спорить, отстаивать свою точку зрения, но не убивать друг друга. Не забывайте, что мы – люди!»

Февральская революция застала Ленина в Швейцарии, где, как утверждают советские историки, он «томился», наверное, в ожидании свержения самодержавия. Его партия находилась в подполье, и только после амнистии всех без исключения политических заключенных, объявленной Временным правительством, большевики потянулись из ссылок и заграницы в наиболее жаркие точки революции – Петроград, Москву и другие крупные города. В самом начале революции манифест большевиков призвал к поддержке Временного правительства, хотя Ленин буквально через несколько дней после революции писал из Швейцарии своим соратникам: «Ни тени доверия и поддержки новому правительству (ни тени доверия Керенскому, Гвоздеву, Чхеидзе и К°) и вооруженное выжидание, вооруженная подготовка более широкой базы для более высокого этапа».

Вероятно, ситуация вынудила российских большевиков издать манифест, частично нарушавший ленинские указания, их проникновение в Советы шло со скрипом, там значительное большинство заполучили эсеры и меньшевики, поддерживаемые народом. Ленин решает, что необходимо его непосредственное участие в российских событиях. Большевики амнистированы. Даже явных «пораженцев» не арестовывают. Он ищет возможность вернуться на родину. Но сделать это не так просто. Англия и Франция, в руках которых находились все пути сообщения, не пропускали в Петроград большевиков. Обращение к Временному правительству с просьбой обменять его, Ленина, и ряд других эмигрантов на немецких военнопленных осталось без ответа. И вот тогда он и германские власти начинают разыгрывать небывалую по хитрости политическую авантюру, похожую на трагикомедию с далеко рассчитанным планом расшатывания России.

В самом начале этого спектакля более прозорливым, чем Керенский, оказался министр иностранных дел Милюков. Он разослал на имя всех русских посольств и миссий циркулярную телеграмму: «На случай возникновения каких-либо сомнений о личности политических эмигрантов, желающих возвратиться в Россию в силу акта амнистии, благоволите образовать при вверенном вам заграничном учреждении Министерства комитет из представителей политических эмигрантов для разъяснения всех могущих возникнуть сомнений по этому поводу… При выдаче паспортов эмигрантам можете руководствоваться засвидетельствованием их военной благонадежности другими достойными эмигрантами или комитетами…»