Две повести о любви - Эрих Хакль

Мать никогда не встречалась со второй женой отца. Я-то видел ее один раз у дедушки, мельком, уже после войны. Я и моего сводного брата видел. Когда, сам не помню. Я даже не знаю, когда он родился. У меня о нем вообще не сохранилось никаких воспоминаний. По-моему, его мать вся была в веснушках, но я не уверен. Мне так кажется, но точно не могу сказать.

В конце пятидесятых я, тоже в первый раз, поехал в Испанию, вместе с матерью. Я думал, что это и для нее была первая поездка после бегства. Только на ее похоронах мне довелось узнать, что еще до этого она однажды нелегально пересекла границу, когда провозила пропагандистскую литературу против режима Франко. Словом, она не была такой уж робкой, какой казалась.

В моей памяти пребывание в Мадриде слилось в один непрекращающийся праздник. Я по-знакомился со своими родственниками. Все были в хорошем настроении, доброжелательны и беспечны, по всей квартире сидели или стояли люди, каждый в чем-то убеждал другого. Квартал Лавапьес, где тогда жила моя тетка, тоже фонтанировал жизнерадостностью, до поздней ночи улицы были полны людей, все что-то выкрикивали, смеялись, пели, хлопали в ладоши, подталкивали друг друга вперед. Если хотели поговорить друг с другом, то останавливались. Мне тогда бросилось в глаза: во время разговора испанцы непременно должны стоять. И они закрывают глаза, как петухи, когда те кукарекают.

Когда моему сыну и мальчику Маргариты исполнилось по восемнадцать, мы поехали на Менорку. Один кузен из Севильи предупредил нас: как только родня в Маоне увидит вас, они тут же запрут двери на все засовы. Потому как у них денег много, но они жуткие скупердяи. Наш дедушка, аптекарь, уже отправился к праотцам. Важный был человек на острове, его посмертно наградили высоким орденом короля Альфонса X Мудрого. Может, он и заслужил его. Но чисто по-человечески это была настоящая катастрофа. Высокомерный, вспыльчивый и несдержанный. Бил своих детей плеткой. Помню, как он одного моего кузена, которому было всего три года, в ярости швырнул об дерево. Мне тогда было четырнадцать лет. «Изверг!» — бросила я ему. С тех пор мы больше никогда не разговаривали друг с другом. Остальную родню я, собственно, тоже в гробу видала. Когда я в свое время скрывалась у них вместе с Хулианом, после моего возвращения в Испанию, они хотя и приняли меня, но все расходы за белье и питание скрупулезно записывали и вычли из тех тридцати тысяч песет, которые полагались мне по наследству. Деньги они потом, разумеется, выслали Фернандо, хотя наследницей была я, женщины ими в расчет не принимались.

Марга сказала, что было, то прошло, и их дети ни в чем не виноваты. Такой она была, моя сестричка. Во всем искала компромисс. Хулиан считает, что она была очень красивая и всегда улыбалась. Красивой и я была. Только я всю свою жизнь была феминисткой, мне никогда и в голову бы не пришло обвешивать себя побрякушками. В двенадцать лет я весь этот хлам — кольца, браслеты, цепочки — отдала матери и сказала, забери это, я же не корова, которую надо нарядить, чтобы взять за нее на скотном рынке хорошую цену.

На Менорке нас встретили приветливо. Остров мне понравился с первого взгляда. На материнское наследство мы несколько десятилетий спустя купили кусок земли и в начале восьмидесятых построили там дом. С тех пор я раз в год навещаю своих родственников. Они весьма сдержанны и немногословны. Не знаю, насколько это свойственно всем жителям Менорки, скорее всего, это и в самом деле типично для островитян, они лишних слов не тратят. Приятные, но малообщительные люди. Мои дяди и тети не несут никакой ответственности за поведение своих родителей, которые когда-то оставили мою мать в беде. Поэтому я никогда не говорю об этом.

Мой дедушка умер в начале шестидесятых годов. После войны он, коммунист, в течение нескольких месяцев был главой района Фаворитен. Потом работал в Файхтенбахе управляющим детского дома отдыха Венского магистрата. С этого поста его сняли в 1950 году. До самой смерти он получал небольшую пенсию.

Иногда я приходил в гости к нему и к его жене. Заглядывай почаще, говорили они при расставании. Но я редко ходил к ним. Поскольку чувствовал, что это обижает мою мать. Хотя она никогда не удерживала меня, наоборот, говорила: если хочешь, сходи, конечно. У нее еще были один или два поклонника, ничего серьезного, во всяком случае, с ее стороны. Меня не покидало ощущение, что она из-за меня не выходит замуж. Она всегда жила только для меня, до самой своей смерти в 1986 году. Был ли отец ее большой любовью? По-моему, да. Но в основном он был ее большим разочарованием.

В мае 1968-го, при де Голле, в центре Парижа все кипело. Впервые люди останавливались на улицах, спорили друг с другом во весь голос и эмоционально отстаивали свое мнение, иногда меняя его в ходе дебатов. Дело дошло до массовых демонстраций, власти чувствовали себя в опасности. С другой стороны, мятеж оставался всего лишь игрой, мне это было ясно. Я, например, видел, что полиция не вмешивалась, когда демонстранты строили баррикады, за ночь было воздвигнуто пять или шесть баррикад в человеческий рост, это произошло десятого или восьмого мая. Я в своей жизни участвовал во многих акциях протеста, против войны в Алжире например, когда было убито тринадцать человек в ходе лишь одной демонстрации, короче, я знаю, что полиция, когда у нее серьезные намерения, способна мгновенно очистить любую площадь и любую улицу. Я спрашивал себя, почему отряды полицейских позволяли забрасывать себя камнями, почему они пустили в ход всего лишь гранаты со слезоточивым газом и водометы, почему они так долго выжидали и действовали столь осторожно. И пришел к выводу, что мятежные студенты были детьми буржуазии, они не хотели избивать их дубинками и не сделали этого. Но зрелище было в любом случае великолепное.

Я принимал в нем участие. Коммунисты меня за это раскритиковали в пух и прах, как раскольника и ультралевого авантюриста. Защищаясь от их нападок, я говорил, что коммунист должен быть на стороне масс.

Интересен был и перелом в культуре. Перемены в менталитете. В университетах у профессоров чуть поубавилось абсолютной власти. Раньше в Сорбонне все студенты были обязаны вставать, когда в аудиторию входил профессор, некоторые встречали его даже аплодисментами, садиться можно было только с профессорского разрешения. Нельзя было просто так заговорить с ним. Помню, однажды я был в туалете, и вошел профессор. Он сделал свое дело в соседнем писсуаре, и я совершил страшное преступление, заговорив с ним. Он был вне себя. Что вы себе позволяете! Что вы, собственно, о себе думаете! С профессором нельзя разговаривать в туалете.

Формы общения после уличных боев упростились, это был явный прогресс. И феминизм был позитивным явлением. Но революцией там и не пахло.

Все было очень романтично, как возврат социальных бунтов девятнадцатого столетия, с булыжниками и красными флагами и всеми семью строфами Интернационала. И это было не менее опасно. Думаю, если бы компартия не держалась в стороне, а присоединилась к движению или тем более возглавила его, все кончилось бы кровопролитием.

Для матери год 1968-й был годом большого разочарования. Она была убеждена, что предстояли радикальные перемены. Так же думал мой дядя, умерший вскоре после того. Они не понимали сдержанной позиции французской компартии. И того, что она не воспользовалась благоприятным моментом. Эта точка зрения была широко распространена среди испанцев. Один парень, испанский товарищ, бежавший в Париж, проклял нас за то, что во время майских волнений мы не играли ведущей роли. Для меня он был троцкистом.