Гуд бай, Берлин! - Вольфганг Херрндорф

– Сцепление! – крикнул Чик, и я выжал педаль, а он включил вторую передачу.

Пот лил с меня градом.

– Все свободно, перестраивайся!

Чик включил третью, а потом и четвертую передачу – напряжение стало спадать.

Когда первая огромная «Ауди» пролетела мимо нас со скоростью пятьсот километров в час, я еще испугался, но через некоторое время мне стало спокойнее: в общем-то, ехать по автостраде куда проще, чем по извилистой дороге, где постоянно приходится тормозить, переключать передачи и снова разгоняться. Тут в моем распоряжении была целая полоса, и ехать нужно было просто прямо. Я смотрел, как на меня несутся белые штрихи разметки – совсем как в игре на PlayStation. Хотя, признаться, ощущение чертовски другое, когда сидишь в настоящей машине и держишь в руках настоящий руль – тут тебе не до карты в углу экрана. Пот катился по мне ручьями, спина приклеилась к спинке сиденья. Чик приляпал мне кусочек черной изоленты над верхней губой. Мы ехали и ехали.

Клайдерман бренчал на своем фортепиано. И от того, что он там бренчал, от помятой крыши, сломанной ноги Чика, от того, что мы ехали на этом ведре с гайками со скоростью сто километров в час, у меня было какое-то странное чувство. Что-то вроде эйфории и ощущения непобедимости: ни аварии, ни полицейские, ни законы физики не могли нас остановить. Мы ехали вперед, и казалось, что мы всегда будем ехать. От радости мы запели – настолько возможно подпевать бренчанию на пианино.

Мы ехали по автобану до самых сумерек, а потом снова свернули в поля, где-то глубоко в провинции. Я катился на третьей скорости, не переключая передачи, по полям, и все вокруг было спокойно. Вечер был тихий, а поля – желтые, зеленые, коричневые – с каждой минутой становились все бледнее. Чик выставил локти из окна и положил на них голову. Я тоже вывесил левую руку: ощущение было такое, как когда плывешь на лодке и опустишь руку в воду. Ветки деревьев и кустов щекотали мне одну руку, а другой я вел «Ниву» сквозь призрачный мир.

На горизонте погасли последние лучи солнца. Наступила безлунная ночь, и мне вспомнилось, как я впервые увидел ночь, точнее – впервые осознал, что такое ночь. Что ночь означает… Мне тогда было лет восемь или девять, и благодарить за открытие ночи я должен старика Клевера. Он снимал квартиру в доме напротив. Мы тогда тоже еще снимали квартиру, а наша улица упиралась в ячменное поле. В этом поле я по вечерам играл с Марией. Мы ползали там на четвереньках, проделывали ходы, так что получался огромный лабиринт. И как-то раз к нам подошел Клевер, старик с таксой и фонариком. Он жил на третьем этаже и всегда на нас кричал. Он страшно ненавидел детей. А в тот раз Клевер выгуливал свою таксу, высвечивал нас фонариком в поле и вопил, что мы разоряем фермеров, и чтобы мы сейчас же вылезали оттуда, иначе он вызовет полицию, и нас оштрафуют на тысячи долларов. Нам тогда было лет восемь или девять, как я уже говорил. Мы не понимали, что это всего лишь бред злобного старика, и в страхе побежали с поля. Мария поступила правильно – бросилась в сторону дома, а я почему-то сначала помчался в другую сторону. Там стоял Клевер со своей таксой, перерезая мне путь к отступлению. Он стоял не двигаясь, слепил меня фонариком и кричал, чтоб я назвал свое имя, и тогда он пожалуется на меня в полицию. А раз Клевер стоял на месте и не двигался, я наконец сообразил, что нужно бежать в обратную сторону.

Я побежал через поле, а потом по Хогенкампу: думал, что смогу кругом добежать до дома. Дорогу я знал – видел днем. На Хогенкампе было темно и куча кустов. Там рядом была детская площадка, на которую мы никогда не ходили, потому что на ней всегда тусовались ребята постарше, но тогда ночью там, конечно, никого не было. На длинной канатной каталке пусто. Очень странное ощущение. В тот момент это все было для меня одного, и я мог делать, что захочу, но я не останавливался, а все бежал и бежал. За всю дорогу я никого не встретил, только около дверей в маленьких домиках горели огни. Потом я долго бежал по Лёнсштрассе, там тоже никого. Сделал огромный крюк, пробежал лишних минимум четыре километра, но я тогда бегал, как чемпион мира. Мне вдруг очень понравилось бежать вот так, по этому темному безлюдному миру. Я даже не понимал, страшно мне все еще или нет, о Клевере я уже совсем забыл.

Конечно, я и до того бывал ночью на улице, но это совсем не то. Раньше я всегда был с родителями, мы возвращались на машине от родственников или еще что-нибудь в этом роде. А теперь я оказался в какой-то совершенно новой реальности, совсем другой, чем днем, как будто внезапно открыл Америку. Всю дорогу я никого не встречал, а тут вдруг увидел двух женщин, сидевших на ступеньках китайского ресторанчика. Я не понял, что они там делали. Одна из них рыдала и кричала:

– Я туда не пойду! Я больше туда не пойду!

А вторая пыталась ее успокоить, но у нее не получалось. Над ними в ночи горели желтые и красные китайские иероглифы, сам дом был скрыт темными кронами деревьев, а на переднем плане мимо бежал восьмилетний мальчик. Я был совершенно сбит с толку. Женщины тоже, наверно, были сбиты с толку и недоумевали, с чего это восьмилетний мальчик бегает по улицам посреди ночи. Мгновение мы смотрели друг другу в глаза – они всхлипывали, а я бежал. Не знаю, почему меня эта картинка так поразила. Но я еще никогда в жизни не видел, чтобы взрослые женщины плакали, и это меня как-то очень глубоко проняло. И вот сейчас такая же ночь…

Я смотрю вперед, наклонив голову набок, а машина тихо катится по извилистой дороге сквозь сине-зеленые пашни лета. В какой-то момент я говорю, что хочу остановиться, и останавливаюсь. В темноте перед нами лежит земля, лежат луга и дороги, а мы стоим на краю бескрайней равнины, где вдалеке виднеется черный силуэт фермы. Я собираюсь что-то сказать, но тут в левом окошке фермерского дома загорается зеленый огонек, и я ничего не говорю. Я больше не могу. Наконец Чик кладет мне руку на плечо и говорит:

– Надо ехать.

Мы садимся в машину и едем дальше.

На следующий день мы снова ехали по автобану. Нас обогнал огромный грузовик, который выглядел как потрепанный свинарник. Внизу – колеса, спереди – ржавая кабина, номера – черт его знает, албанские, что ли. Приглядевшись внимательнее, мы поняли, что грузовик этот действительно свинарник. В прицепе громоздились клетки, и в каждой – по свинье.

– Вот дерьмовая жизнь, – констатировал Чик.

Дорога шла слегка в горку, и грузовику понадобилось чуть не полчаса, чтобы обогнать нас. Но только перед нами показались его задние колеса, как он опять отстал. Через некоторое время рядом с нами снова появилась кабина грузовика. Кто-то опустил правое стекло.

– Он что, видел тебя? – спросил Чик. – Или рассматривает вмятины у нас на крыше?

Я сбавил скорость, чтоб ему было легче нас обогнать. Грузовик моргнул поворотником, перестроился в наш ряд и поехал еще медленнее.

– Черт, он что, полный кретин? – возмутился Чик.

Теперь мы тащились на скорости пятьдесят пять или шестьдесят километров в час.