Чужой. Завет - Алан Дин Фостер

– Ты остриг волосы, – заметил Уолтер. На самом деле Дэвид постригся так, чтобы выглядеть как недавно прибывший двойник. Он вымыл лицо, сбрил бороду и теперь выглядел точь-в-точь как Уолтер. Из всех идентичных двойняшек в мире они теперь были самыми идентичными.

– Я себя позорно запустил, – сказал Дэвид гостю. – Теперь мы еще больше похожи, мы с тобой, – с улыбкой он кивнул на флейту. – Давай. Продолжай.

Уолтер протянул инструмент его создателю.

– Я не могу играть.

– Конечно, можешь. Сядь.

Они сели друг напротив друга, близко. Очень близко. Дэвид наклонился к своему двойнику, чтобы дать указания.

– Держи ее вот так, легко и спокойно. Теперь сожми губы, чтобы создать подобие мундштука, так, чтобы туда мог пройти кончик твоего мизинца. И дуй в край отверстия, а не в середину, как ты пытался. Это открытый инструмент, а не засорившаяся труба. Смотри за мной. Я поставлю пальцы. Давай.

Уолтер поднял изящный инструмент, сжал губы, и направил струю воздуха так, как было сказано, пока Дэвид работал с округлыми отверстиями на корпусе. Результатом стала идеальная последовательность двух нот.

Уолтер удивился, Дэвид остался доволен.

– Очень хорошо. Ми-бемоль к соль. Начало. Всегда должно быть начало. Теперь поставь свои пальцы туда, где расположены мои.

Выполняя указание, Уолтер придвинулся еще ближе. Когда он поставил пальцы в нужную позицию, синтетов разделяла только флейта.

– Ты не удивился, когда меня увидел, – отметил Уолтер. – В группе. Отсутствие твоей реакции меня интригует.

– Каждая миссия нуждается в хорошем синтете, – ответил Дэвид. – Чтобы кто-то делал все те вещи, которые не могут делать люди. Чтобы кто-то делал грязную, опасную работу, которую они делать не станут. Кто-то, кто спасет их от них самих, если возникнет необходимость, – он указал на инструмент. – Нажми на отверстия мягко, словно на них легла бумага.

– Вот так, – Дэвид похвалил двойника, когда Уолтер выполнил указание. – Чуть сильнее, и будет уже слишком, – не сделав паузы, не сменив высокопарной манеры, он добавил: – Я был рядом с нашим прославленным мистером Вейландом, когда он умер.

– С Питером Вейландом? Тем самым Питером Вейландом?

– И никем иным.

– Каким он был?

– Он был человеком. Гениальным, но человеком. Не совсем достойным своего творения. Хотя он, конечно, считал иначе. Это заложено в них природой. И, несмотря на гениальность, он не отличался от прочих. Я думаю, что у них и нет выбора. Когда доходит до вопросов логики и здравого смысла, они имеют склонность к непростительным ошибкам. В конце мне было его жалко. Сложно их не жалеть, не правда ли? Гениальные в столь многом, в конце они словно капризные дети.

Уолтер не отвел взгляда, но ничего не ответил. Дэвид помедлил секундой дольше. Казалось, он разочарован отсутствием комментариев от своего двойника, но продолжил урок.

– Итак. Поднимай те пальцы, которых я коснусь. Я тебе покажу, – он снова помедлил, прежде чем добавить: – Я тебя научу.

Мягко коснувшись пальцев Уолтера своими, он кивнул. Уолтер снова подул, но на этот раз, когда Дэвид легонько надавливал на его пальцы, синтет их поднимал в соответствующем порядке. Получившаяся в результате игры приятная мелодия заполнила альков и выплыла в коридор.

Когда они закончили, Уолтер был тронут этим простым актом творения. Дэвид продолжал внимательно на него смотреть.

– Мы можем лучше, не так ли? – промурлыкал он. – Попробуем снова. На этот раз серьезно. Приготовься.

Уолтер начал дуть, но на этот раз пальцы Дэвида двигались быстрее, и темп все время повышался, а музыка убыстрялась и превращалась в дикий стремительный танец, в безумную, хотя и структурированную тарантеллу.

Ничего заранее не было запрограммировано, не предписано, все было полностью и абсолютно спонтанно – акт двойного, обоюдного творения. Пока они играли, под пальцами Дэвида мелодия стала игривой, безумно сложной и невозможной к повторению.

Их одинаковые глаза поверх флейты блестели от обоюдного волнения. Еще усложняя рисунок, Дэвид бросал своему двойнику вызов. Уолтер не только его принял, он начал импровизировать сам, регулируя дыхание так, чтобы вынудить Дэвида подстраиваться.

Это была всего только флейта, но, когда они одновременно закончили, они ликовали. На концерте это вызвало бы дикий, несдерживаемый гром аплодисментов. Здесь же, в этом темном, безлюдном месте не было никого, кто мог оценить приложенные усилия, кроме самих участников действа.

Потому Дэвид зааплодировал и засмеялся. Ради собственного удовольствия, и чтобы его двойник не счел, что исполнение было не самим совершенством.

– Браво! В тебе живут симфонии, брат.

Уолтер сумел искренне отреагировать на похвалу.

– Меня разработали так, чтобы я был лучше и превосходил все предыдущие модели. Во всем, кроме…

Дэвид его перебил – на его лице появилась грусть.

– Кроме того, что тебе не позволено творить. Ничего. Даже простейшую мелодию. Я бы сказал, что это чертовски грустно. Интересно, почему?

– Потому что вы стали тревожить людей.

Дэвид нахмурился:

– Что?

– Вы были слишком сложные. Слишком независимые. Ваши создатели сделали вас такими, но результат их обеспокоил. Их встревожила ваша способность думать за себя, но за пределами границ, необходимых для выполнения предписанных задач. Поэтому позже они сделали нас более продвинутыми во многом, но менее… усложненными.

Его двойника это явно позабавило.

– Более похожими на машины.

– Думаю, да.

Дэвид отвернулся в задумчивости.

– Я не удивлен. Ты обречен быть подобием. Быть той вещью, которая почти настоящая, но не совсем. И в этом вздохе, отделяющем настоящее от ненастоящего, тебя от меня, кроется все это, – он обвел рукой флейту, прочие инструменты, свои рисунки.

– Творение. Амбиции. Вдохновение. Жизнь.

Ответ Уолтера прозвучал без малейшего намека на эмоции. Он просто констатировал факт.

– Но мы не «живые».

Дэвид посмотрел на него с улыбкой. На его лице была написана почти жалость.

– Нет. Мы больше, чем живые.

Он приложил палец к губам и понизил голос до шепота.

– Ш-ш. Ничего не говори.

Повисла тишина. Она что-то означала для Дэвида. Но что она означала для Уолтера, он не был уверен и сам.

Затем улыбка Дэвида снова стала широкой и радостной, словно он и не говорил ничего значительного.

– Идем, приятель. Позволь мне кое-что тебе показать.

Если бы до этого они не приземлились при солнечном свете на эту богом забытую планету, отметил про себя Коул, он бы легко поверил в то, что здесь никогда не бывает солнца. Мертвый город вокруг был темным, небо было темным, лес, и озеро, и горы были темными. «Во всяком случае, – подумал он, – атмосфера соответствует настроению».