Чужой. Завет - Алан Дин Фостер

– Введите коды, – дала указание Мать. – По моему сигналу. Сейчас.

Теннесси и Апворт набрали каждый свою последовательность цифр. По завершении этого действия, на каждой консоли появилось изображение скрытого до того переключателя.

– Активируйте игнорирование протокола, – снова указала Мать. – По моему сигналу. Сейчас.

На разных концах мостика Апворт и Теннесси осуществили необходимые манипуляции. Последовал звук, указывающий, что оба электронных переключателя сменили положение.

– Приказ игнорировать протокол принят, – информировала их Мать. – Спускаюсь до сорока километров над верхней границей шторма.

Рикс задержал дыхание. Реакция была инстинктивной и кратковременной, но он не смог бы от нее удержаться, даже если бы попытался.

Огромный корабль пошел вниз. Его коснулись ветра верхних слоев атмосферы. Невидимые, безжалостные и голодные.

***

На ровном покрытии широкой площади, усеянной разлагающимися телами Инженеров, за пределами непреодолимых покатых стен церкви, сидело двуногое белое существо. Неоморф находился здесь уже какое-то время и пристально «смотрел» на огромное здание с закрытыми дверями.

Теперь же он склонил голову на бок, словно что-то изучая и обдумывая. Затем бесшумно поднялся и с невероятной скоростью метнулся через площадь вверх по гигантским ступеням и в сторону.

Он без труда нашел себе вход и проскользнул внутрь. Хотя многочисленные коридоры расходились в разных направлениях, казалось, что существо чувствует, куда идти. Временами неоморф замирал, словно прислушиваясь – или, возможно, ориентируясь на данные другого, неизвестного и таинственного органа чувств. Затем, проверив дорогу перед собой, он каждый раз быстро возобновлял движение.

***

В лунном свете за балконным окном в мрачных раздумьях раскинулся призрачный Метрополис – недвижимый и полный тайн; теперь в нем жили только грусть и запустение. Город был покинут и опустошен, не считая бесчисленных мертвых тел. Его широкие улицы уводили в даль, недоступную глазу.

В этом городе, в единственном здании, где сейчас находились живые, все было спокойно. Высоко наверху шторм продолжал рвать ионосферу. Глядя на руины, Дэвид тихо пробормотал:

– «Я – Озимандия, я – мощный царь царей! Взгляните на мои великие деянья, Владыки всех времен, всех стран и всех морей!»[13].

Уолтер подошел ближе и встал рядом с близнецом.

– «Кругом нет ничего… Глубокое молчанье… Пустыня мертвая… И небеса над ней…»[14].

Не отрывая взгляда от безмолвного города, Дэвид кивнул.

– Байрон. Начало девятнадцатого века[15]. Вечность назад. Прекрасные слова. Создать нечто настолько величественное, и можно умереть с радостью. Если ты смертен.

Улыбаясь самому себе, он отвернулся от панорамы и вернулся обратно в комнату. Случайный наблюдатель счел бы это поэтическим экспромтом. Возможно, философским, но не более. Однако, что-то в этой сцене обеспокоило Уолтера.

Уолтера продолжало это беспокоить, когда Дэвид подвел его к приподнятому выступу в глубине комнаты. Возвышение напоминало своего рода алтарь. На нем стояла прекрасная, сделанная вручную, урна. Уолтеру не нужно было спрашивать о ее происхождении. По ее форме, полировке и невероятно изящным обводам, не различимым человеческим глазом, он узнал работу себе подобного.

На ней были вырезаны буквы и цифры:

ЭЛИЗАБЕТ ШОУ

2058–2094

Возле урны были аккуратно разложены вещи, принадлежавшие доктору при жизни. Здесь была простая складная расческа, часть униформы, идентификационные бляшки, потертая старомодная двухмерная фотография, даже прядь волос, осторожно обернутая проволокой. Уолтер молча все это изучил, затем вопросительно посмотрел на второго синтета.

– Утешает то, что она рядом со мной, – пояснил Дэвид. – Точнее, ее останки. Ее ДНК, можно и так сказать. Я наслаждаюсь ее присутствием в смерти так же, как я радовался, пока она была жива. Это все, что меня с ней связывает – и с моим прошлым. Мы смогли принести с собой очень мало. Нам и нужно было очень мало помимо того, что необходимо для выживания. Она, конечно, нуждалась в большем количестве вещей, чем я.

Он протянул руку, медленно провел двумя пальцами по гладкому боку урны.

– Я, конечно, ее любил. Так же, как ты любишь Дэниелс.

Уолтер помедлил, прежде чем ответить – правдиво, просто констатируя факт. Между ними не могло быть никакого притворства: даже если бы он попытался соврать, Дэвид тут же бы это понял.

– Ты знаешь, что это невозможно.

Его двойник повернулся к нему:

– Так ли? Тогда почему ты рисковал своей жизнью, своим существованием, чтобы ее спасти? Да, я видел это издали. Что это, если не любовь?

– Долг, – обыденно, как всегда, ответил Уолтер.

Дэвид подошел близко, очень близко, и всмотрелся в лицо своего двойника. Лицо, которое было в точности, до мельчайшей искусственной поры, идентично его собственному. Протянув руку, он нежно прижал ладонь к щеке второго синтета. Уолтер, не видя причин отстраниться и не ощущая угрозы, позволил прикоснуться.

– Я знаю лучше, – прошептал Дэвид. Наклонившись, он поцеловал свое отражение в губы. Поцелуй был долгий, почти отеческий… но таковым не являлся.

Отпустив лицо Уолтера, он отступил назад, обдумывая последствия своих действий, после чего тихо вручил двойнику изящную флейту.

– Твори.

После этого он ушел прочь. Взволнованный, Уолтер смотрел ему вслед. Затем посмотрел на инструмент в руке. Был ли это подарок, или одолженная вещь, или намек на нечто большее? Он понял, что смущен. Это было необычно.

Но еще более необычным было то, что Уолтер чувствовал беспокойство.

***

Розенталь утолила жажду, поела и отдохнула, и поняла, что вопреки всему, ей скучно. Она подошла к одной из стен зала и случайно на ощупь обнаружила длинный ряд неглубоких отметин, вырезанных на безукоризненно гладкой поверхности.

Каждая отметина была точно такой ширины, высоты и глубины, как следующая – как все три тысячи, восемь сотен и еще сколько-то. Ни один человек не мог быть настолько точен, но ничто не указывало и на то, что отметки сделаны Инженерами. Скорее всего, это была работа Дэвида.

Возможно – даже наверняка – каждая метка отмеряла один день пребывания на этой планете. Розенталь не могла представить себе необходимость или какой-нибудь предмет художественного интереса, ради которых синтет стал бы отмечать время таким образом. Когда и без того каждый день автоматически заносился в его эйдетическую нечеловеческую память.