Анатомия любви - Спенсер Скотт

Слезы, которые я проливал в то утро, лежа на неудобном ложе, какое соорудил себе сам (бугристый матрас, нестираные простыни, поролоновая подушка без наволочки с ледяной молнией), были единственным доступным мне выражением катастрофической тоски по Джейд.

С той ночи, когда я устроил пожар, жизнь непрерывно твердила мне, что не стоит и дальше хранить свою любовь. Я же старался держать при себе то, что считал только своим, опасаясь, что, когда потеряю это, от меня останется пустое место. Но теперь я чувствовал, что значительная доля моей решимости уже утрачена. И еще я чувствовал: какая-то часть меня вроде бы хочет, чтобы эта любовь наконец-то стала ослабевать. От нее на меня веяло невыносимым жаром, от нее мысли плавились, как в лихорадке, которая не желает проходить. Она была хуже траура, потому что горе подтачивает надежда, а я даже не мог превратить свою любовь в воспоминание.

Я не мог не тосковать по Джейд. Прикосновение ее маленьких твердых пальцев ног, когда я опускался перед ней на колени с потускневшими кусачками для ногтей. Родимое пятно оттенка дубовой коры на внутренней поверхности бедра. Нежный пушок вокруг пупка. «Доверься мне», – говорила она, когда мы занимались любовью. Она лежала сверху и сжимала руками мои плечи, двигаясь все медленнее и медленнее, как будто время потихоньку останавливалось, и не позволяла мне кончить, тогда как я дергался на матрасе, словно на электрическом стуле. Мое имя она произносила так, словно открывала некую тайну. Иногда в комнате, полной людей, только я и слышал ее – одна из тысячи особенностей, не поддающихся объяснению. Все эти образы я сберег, чтобы они по-прежнему были с нами, когда мы снова встретимся, но теперь они являлись по своей воле, они вили из меня веревки, они властвовали надо мной безгранично.

Спустя шесть дней я махнул рукой на все свои детально разработанные планы и зарегистрировался на десятичасовой утренний рейс до Нью-Йорка в «Американ эрлайнс». Я ничего не сказал ни дома, ни на работе, ни в колледже. Не сообщил о поездке ни доктору, ни полицейскому надзирателю. И вот теперь, нисколько не таясь, вероятно, решив, что безумия, толкнувшего меня на это путешествие, все равно не скрыть, я прошел через огромный, внушающий трепет аэропорт, купил в дорогу журналы и почистил ботинки, ни разу не отважившись бросить лихорадочный взгляд через плечо. Я первым вошел в самолет и сел как можно ближе к носу, сразу за креслами первого класса. Где-то я вычитал, что чем ближе к кабине экипажа твое место, тем больше у тебя шансов выжить после крушения. И хотя мне удалось преодолеть страх быть арестованным в Чикаго, моя грядущая встреча с Энн все равно казалась такой странной и пугающей, что я вполне допускал вмешательство судьбы, которая в итоге сдернет серебристую птицу с небес и швырнет на какое-нибудь безлюдное поле в Огайо.

Уже скоро самолет наполнился пассажирами до Нью-Йорка. Я был упоен музыкой собственных переживаний и верил, что я не единственный, кто летит, подчиняясь безрассудным велениям сердца. Женщина средних лет, в зеленых очках от солнца, которая попросила коктейль еще до взлета; солдат, сжимающий скромный букет маргариток; небритый человек за тридцать, с пластиковым пакетом, набитым одеждой. Кто знает, какие жизненно важные связи зависят от этого рейса? Порой одно только тщеславие и уныние вынуждали меня ощущать себя единственным, у кого есть бесконечная любовь, однако сейчас, когда я пошел на риск, которого настоятельно требовала моя душа, я чувствовал, что не одинок. Если бесконечная любовь была сном, тогда этот сон снился всем нам, еще более явственный, чем наш общий сон о бессмертии или о путешествиях во времени, и если что-нибудь отличало меня от остальных, то не движущие мной причины, а упрямое желание вытащить этот сон за пределы отведенных ему границ, заявить, что этот сон не лихорадочный обман сознания, а иллюзия, на самом деле не менее реальная, чем та другая, скудная и горестная иллюзия, которую мы называем нормальной жизнью. В конце концов, признаки бесконечной любви остались такими же, как и тысячу лет назад, тогда как нормальная жизнь изменилась тысячу раз и тысячью разных способов. Что же в таком случае реальнее? В любви и в желании пожертвовать всем ради нее я чувствовал свою связь с эпохами, с рабами, рыдающими на аукционе, с музыкантами, играющими под залитыми лунным светом балконами, и с Джейд – хотела она меня или нет. И если бы я отвернулся от любви, если бы стал держаться от нее на расстоянии вытянутой руки и делать то, что от меня ожидали, кто были бы тогда мои товарищи? Дикторы телевидения, Роуз и шеф полиции.

Я наблюдал за наземной командой, которая проверяла крыло самолета. Рабочие, кивая друг другу, несколько мгновений рассматривали что-то, а потом пошли прочь. Один из них слегка похлопал по крылу, словно лаская гигантского серебристого зверя. Его жест поразил меня своей безотчетной нежностью, и мне захотелось познакомиться с этим человеком. Я отвернулся от иллюминатора. Кто-то сел со мной рядом. Я кивнул в знак приветствия, заметив, что это парень моего возраста, который широко улыбался, глядя мне в лицо.

– Я так и подумал, что это ты, – сказал он. – Дэвид Аксельрод, верно?

Я ощутил, как мне показалось, естественное желание ответить отрицательно, однако сила привычки вынудила меня кивнуть.

– Не узнаешь? – спросил он, трогая свои темные усы, словно собираясь их снять. – Старшие классы в школе «Гайд-Парк». Я Стью.

Ну конечно же, это он. Стью Нейхард. Лоб высокий и такой же гладкий, как кожа на внутренней стороне предплечья. Волосы темно-каштановые, кудрявые, глаза весело щурятся за толстыми стеклами очков. Для меня он был один из тех, кого знаешь по школе, но никогда не вспоминаешь о них. До сего момента его не существовало в реальности за пределами школьных уроков, где мы вместе сидели на краю блестящего от хлорки бассейна, разбирали предложение на доске, лупили подносами по столу в столовой в тот день, когда вся школа протестовала против занятий по гражданской обороне.

– Не верю своим глазам! – воскликнул Стью, беря меня за локоть и несколько раз встряхивая его.

– Мир тесен, а самолет еще теснее, – отозвался я.

– Летишь в Нью-Йорк?

– В Нью-Йорк?! – изумился я. – Я должен был лететь в Денвер! – И я сделал вид, будто хочу встать.

Стью широко улыбнулся, спеша выразить свои чувства и свою полную готовность посмеяться шутке:

– А ты нисколько не изменился, Аксельрод.

Даже когда этой фразой люди хотят тебе польстить, в ней неизбежно звучат цензорские нотки. Однако куда больше заключенного в ней предположения, что я так и не смог достаточно повзрослеть, меня взволновала мысль, уж не намекает ли он, что знает, где я был и чего успел натворить с тех пор, как мы виделись в последний раз. Выпуск у нас был просто огромный, разделенный по меньшей мере на две дюжины групп. Я не знал друзей Стью, а Стью не был знаком с теми немногими учениками, которые считали другом меня. Если удача на моей стороне, то он знает лишь то, что я собирался поступать в Калифорнийский университет. Я не помнил, где хотел учиться Стью, но почему-то в голове вертелся Бейтс-колледж.