Да будем мы прощены - Э. М. Хомс

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+
1 ... 38 39 40 41 42 43 44 45 46 ... 157
Перейти на страницу:

Она говорит это так, что меня подмывает пошутить на тему «зачем тогда жить», но если учесть мой недавний опыт насчет того, как ненадежна и шатка жизнь, так вроде и шутить не о чем.

– Стыдно должно быть твоему брату, – говорит она.

– Да.

– А ему стыдно?

– Нет, не думаю.

Мы сидим за ее обеденным столом. Она мне заваривает чай, «липтон», крепкий и очень хороший.

– Сахар будешь или тебе сахарозаменитель?

– Сахар – это хорошо.

Он давно уже в сахарнице, слежался комками, сплавился под многими поколениями мокрых ложек, праздничный сахар, грязный сахар – старый сахар. Лилиан приносит из кухни предмет – синий металл с клеймом «Датское масляное печенье», и я готов поклясться, что эта жестянка уже много поколений в семье (когда евреи выходили из Египта, они несли с собой жестянки с датским масляным печеньем), если бы не знал, что это не так. И жестянки, в которых, насколько мне известно, никогда не было датского масляного печенья, ходили из дома в дом, но всегда возвращались к Лилиан. В каждом роду и племени есть Хранительница жестянки, чья работа – занудливо буровить: «Не забудь отдать мне жестянку», или «Что значит – забыла? Больше не получишь. Я без жестянки не пеку. Какой смысл? Печенье развалится».

Длинные искривленные пальцы тети Лилиан откручивают тонкую крышку, ее содержимое постукивает там, запертое. Руки у Лилиан в леопардовых старческих пятнах, редкие волосы, выкрашенные густым ненатуральным красным, зачесаны на темя и похожи на ржавую стальную проволоку.

Наконец ей удается открыть жестянку, там осталось только десять печений.

– Уже не столько пеку, сколько раньше, – говорит она.

Я беру одно, надкусываю. Твердое как камень, как еврейские бискотти.

– Очень вкусно, – говорю я с набитым ртом.

– В последний раз я тебя видела на похоронах твоего отца, – говорит она.

Я макаю печенье в чай. Второй раз откусить получается проще. Доедаю печенье и пытаюсь взять второе, но Лилиан резко убирает жестянку и закрывает ее крышкой.

– Приходится ограничивать выдачу, – говорит она. – Уже не так часто пеку. Это, может, вообще последняя партия.

– Расскажи мне про отца, – прошу я. Выдохнув слово «отца», я на следующем вдохе будто вижу его самого и слышу его запах. Вот пять костюмов, оставшихся висеть в шкафу после его смерти. Вот лосьон для ухода за волосами, маслянистый, с пряным запахом – отец плескал его на руки, втирал в волосы и потом зачесывал их назад. От лосьона оставались пятна (мама называла их «жирными») на подушках, на диване, на креслах в гостиной – всюду, где оказывалась голова отца.

– Менеджер среднего звена, – бубнит тетя Лилиан. – Им он и был всю жизнь. Всегда над ним был начальник, которого он ненавидел, и кто-нибудь в подчинении, на ком отрывался он сам. Он продавал страховки. Он работал на синагогу. Потом занимался инвестициями. Если кто-нибудь когда-нибудь пытался с ним спорить, он взрывался. Всегда делал все по-своему, запугав всех вокруг.

Я киваю. Вполне согласуется с моими собственными смутными воспоминаниями. Она продолжает:

– Вот мой муж, он моих родственников не любил, говорил, что они слишком категоричны и необразованны. И был прав. Твой отец всегда спорил с Монти и никогда не отступал, пока его не сокрушит, – прав он был или не прав.

Я качаю головой.

– А потом Монти не стало. Никогда не говорила этого вслух, но до сих пор уверена, что твой отец тут очень немалую роль сыграл. – Она говорит с отвращением, будто выплевывает, открывая глубокую тайну. – Вот таким был твой отец. Ему требовалось всеобщее внимание, и если его не оказывалось, он себя вел как ребенок. Вот почему он с твоим братом никогда не ладил – они одинаковые были. А ты, – она тычет в мою сторону узловатым пальцем, – стоял тут, как умственно отсталый.

Я ничего не говорю. Насколько я помню, меня никто никогда не называл малолетним тупицей.

– А что-то было конкретное, из-за чего мы перестали встречаться семьями? – спрашиваю я, записывая «умственно отсталый» на полях блокнота, в котором делаю заметки.

– Мы с твоей матерью горшки побили.

– С моей матерью?

– Я знаю, ты ведь думаешь: «Она же из тех, с кем легко ладить», – но она у твоего папаши подхватила пару фокусов.

– А на тему, о чем побили горшки?

– Шарики мацы.

Я вскидываю на нее взгляд, думая, что она шутит. Лилиан смотрит на меня, будто хочет сказать: что непонятно?

– Поругались из-за шариков мацы, – повторяет она. – Класть их в суп или подавать отдельно? Воздушными их делать или плотными?

Я на нее смотрю, ожидая продолжения, ответа.

– Твоя мать думала, что вот как она думает, так и правильно, и что она потому настоящая еврейка, а я так, второй сорт. И, честно говоря, когда с одной стороны – твой отец, а с другой – вот такое вот, мне уже не слишком хотелось давать себе труд поддерживать контакт. Если мы с тобой не разговариваем, это еще не значит, что мы не разговариваем между собой.

Я собираюсь спросить, кто из родственников еще жив, когда она резко меня обрывает:

– И был еще тот инцидент с вами, детьми, в комнате отдыха. – Она снова на меня смотрит. – Ты правда тупой или все же прикидываешься?

Не зная, к чему относится вопрос, я не даю ответа.

– Твой брат сделал моему сыну операцию, – говорит она, будто давая подсказку, ключик, запускающий память.

– Операцию какого рода?

– Повторное обрезание с помощью циркуля, транспортира и клея «Элмерз».

Я что-то смутно припоминаю. Был какой-то еврейский праздник, и мы, дети, играли внизу. Смутно, как тридцативаттная лампочка, помню, как мы валялись на полу, на ковре, с нашими двоюродными, и шла жаркая игра в «Монополию», покупались и продавались дома и отели, и пока мы играли, мой брат с кузеном Джейсоном что-то делали за столом моего отца, непонятное что-то. Помню, я еще подумал, как это похоже на Джорджа – заставить кого-то для собственного удовольствия делать то, что он не обязан делать. Комната отдыха была наполовину игровой комнатой, наполовину кабинетом, и сторона, где кабинет, была закрыта шкафами с бумагами и белыми пушистыми коврами, и вряд ли я мог на самом деле видеть, что он там творит, но понятно было, что не подвиги добродетели.

– С Джейсоном все обошлось?

– Да, физических повреждений мало было – порез небольшой, полно крови, пришлось к пластическому хирургу обращаться, но теперь он гей.

– Ты хочешь сказать, что Джейсон стал геем из-за Джорджа?

– Ну стал же из-за чего-то? Геями не рождаются. Что-то происходит, какая-то травма, и человек превращается в гея.

– Тетя Лилиан, есть очень много геев, которые сказали бы, что они такими и родились, и на самом деле в теории что-то там важно насчет внутриутробных гормонов… – Я продолжаю, дивясь про себя, откуда мне это вообще известно. Наверное, какую-то статью читал. Но что бы я там ни говорил, для Лилиан и ее точки зрения это совершенно несущественно. – А как отреагировали на этот случай мои родители?

1 ... 38 39 40 41 42 43 44 45 46 ... 157
Перейти на страницу:

Комментарии

Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!

Никто еще не прокомментировал. Хотите быть первым, кто выскажется?