Профессор Криминале - Малькольм Брэдбери

Когда великий философ вдруг пропадал из поля зрения прессы, когда его не могли разыскать нуждавшиеся в мудром совете политики, можно было не сомневаться — Криминале нашел приют на вилле Бароло. Визитеров не пускали дальше запертых ворот, назойливых журналистов безжалостно вытаскивали из кустов и с позором выдворяли, телефонные звонки не шли дальше коммутатора, электронная система охраны надежно обеспечивала защиту от любых незваных гостей. Ничто не могло помешать работе мысли и пульсации вдохновения. Когда выдающиеся творцы поутру восставали ото сна, их взорам открывалось обрамленное кипарисами озеро с мягкой зеленью дальних гор в качестве задника. С веточки на веточку неторопливо перелетали белоснежные голуби, по мирным водам скользили еще более белоснежные яхты, идиллические рыбаки живописно забрасывали античный невод. У каждого творца имелся свой рабочий кабинет — где-нибудь в классическом бельведере или в романтической беседке, но непременно с полным набором компьютерного оборудования. Сады источали божественное благоухание; ежечасный перезвон церковных колоколов, доносившийся откуда-то издалека, отмерял течение плодотворного умственного процесса. Шестнадцать садовников-невидимок старались закончить свою работу до рассвета, чтобы к восходу солнца нового дня ничто не нарушало совершенства и гармонии природы. Над парками и садами, под остроконечной вершиной горы начинался лес, якобы совсем дикий. Но и там культура одержала над натурой безусловную победу — каждое дерево росло под присмотром, каждый гротик благоустроен и идеально приспособлен для отдыха, медитации или (даже гигантам духа человеческое не чуждо) для мимолетного флирта на пленэре.

Великие умы приезжали сюда на месяц, а то и на два. Средь этих райских кущ они производили на свет авангардистские романы, «альтернативные» поэмы, написанные геометрическим стихом, атональные симфонии, трактаты о крахе капитализма, конце гуманизма, смерти литературы и утрате самоидентичности. А после многотрудного утра, отданного постмодернистскому письму и беспощадной деконструкции, гении сходились на террасе или — если день выдавался дождливый — в баре, чтобы пропустить стаканчик перед трапезой, где подавали совершенно божественные спагетти и где прислуживали заботливейшие официанты. Отобедав, творцы либо отправлялись кататься на яхте, либо шли на теннисные корты, а самые трудолюбивые возвращались в титанический мир своих великих мыслей. Вечером — снова коктейль, а сразу за ним — изысканный ужин, где рекой лились остроумные речи и коллекционные вина. Так заканчивался ежедневный гимн Науке и Искусству, восславляемым на вилле Бароло. Впрочем, нет, не заканчивался. Во владениях миссис Маньо ночь не смела уступать дню в совершенстве. Едва на остров опускалась чарующая итальянская тьма, как парки и окрестные холмы наполнялись звуками музыки — играл специально приглашенный камерный ансамбль или же кто-нибудь из американских композиторов баловал гостей своими новыми атональными произведениями. Обычные туристы, простые смертные, заехавшие на остров полюбоваться местными красотами и разместившиеся в «Гранд-отеле Бароло», при первых же звуках таинственной музыки застывали с разинутым ртом, не дожевав очередной порции тортеллини.

А потом они долго — пока не прогонит охрана — топтались у решетчатых ворот, тщетно пытаясь хоть краешком глаза заглянуть в приют высокой мудрости и красоты.

Однако и у совершенства есть существенный недостаток — мы с Илдико убедились в этом в первую же ночь, когда механизированное пришествие падроны прервало наш любовный процесс. Сколько ни оберегай совершенство, оно находится под постоянной угрозой. Даже под защитой райских врат ученые мужи не были полностью ограждены от внешних раздражителей. Чрезмерно любопытные туристы; периодические разведрейды репортеров; назойливое завывание скандальных итальянских мотоциклов, доносившееся с автострады; непредсказуемые альпийские бури, которые способны с корнем вырывать деревья, топить лодки и взметать с письменных столов бумажный вихрь, губя плоды многомудрых изысканий. Но все эти беды были сущей мелочью по сравнению с катаклизмами, возникавшими по воле самой хозяйки и руководимого ею фонда Маньо — международными конференциями, проведением которых так славилась гостеприимная вилла. Например, конгресса на тему «Литература и власть», благодаря коему мы с Илдико оказались в этом царстве гармонии.

Во дни подобных испытаний вилла Бароло совершенно преображалась. Тихая обитель, где мыслил Плиний и плескался в воде Байрон, погружалась в атмосферу великого столпотворения. Со всего мира слетались политические вожди: главы государств, которым срочно понадобился мини-саммит по какому-нибудь совершенно неотложному вопросу; министры стран ЕЭС, пожелавшие встретиться в неофициальной обстановке; посредники, пытающиеся унять межплеменной раздор в очередной горячей точке планеты; американские «миссии мира», все еще надеющиеся помирить палестинцев с Израилем; участники очередного тура переговоров по запрещению химического оружия и так далее, и так далее. Каждого из великих сопровождала многочисленная свита и личная охрана. Рай моментально превращался в ад. Стрекотали фотокопировальные машины, захлебывались в скороговорке переводчики-синхронисты, сломя голову врывались секретные курьеры, принося вести о переворотах и правительственных кризисах. Над виллой постоянно ревели вертолеты, особенно если проведение важной встречи совпадало с визитом миссис Маньо, довольно часто наведывавшейся в свое прославленное поместье. Изысканнейшие яства остывали, безвозвратно погубленные многословными тостами, спичами, а если председательствовал любимый консультант падроны профессор Массимо Монца, то и бесконечными «объявлементи». Перепуганные и уязвленные ученые забивались в свои норы, и шумные пришельцы почти с ними не сталкивались — разве что проплывет где-нибудь вдали унылая фигура с застывшим страданием на лице. Так выглядят отшельники, давшие обет одиночества и молчания, дабы наедине с Господом возносить молитвы об избавлении от лукавого с его мирскими соблазнами. И молитвы неизменно бывали услышаны, проходил день-другой, и вилла опять погружалась в идиллическую умиротворенность, свое естественное состояние.

Но участники обрушивающегося на Бароло десанта тоже вправе ожидать своей доли райских благ, и политики с литераторами, слегка оправившись после обескураживающей вступительной речи профессора Криминале, пожелали вкусить причитающихся им удовольствий. Под искусным руководством Монцы конгресс очень быстро создал как бы собственный микрокосм (теперь я стал старше и мудрее, теперь я знаю, что это происходит на любой мало-мальски уважающей себя конференции): у всех присутствующих возникло ощущение, что именно здесь сконцентрирована подлинная реальность, а внешнего мира как бы вовсе не существует, оставшиеся дома проблемы несущественны, а самое главное — провести время как можно приятнее. Со временем определились лидеры и заводилы, образовались дружественные (вплоть до интимности) союзы, обозначились враждующие фракции. Французы не ладили с итальянцами, индийцы с британцами, романисты с поэтами, постмодернисты с феминистками, критики с писателями, писатели с политиками, ну а об антагонизме между учеными анахоретами и участниками конгресса и вовсе говорить излишне.

Но, слава богу, меж нас был Басло Криминале, универсальный примиритель. Он являлся одновременно постоянным обитателем Бароло и гостем конференции, писателем и политиком, критиком и автором. Он был одним из нас и в то же время представлял собой нечто большее. Он был, можно сказать, душой всего сборища. Его вступительный спич поначалу встревожил присутствующих, но зато сразу же нашлась чудесная тема для всеобщего обсуждения — девяностые годы и надвигающийся кризис. Каждому из участников было что сказать по этому поводу, но пророчества и мнения изрекались с оглядкой на Криминале. Там, где Восток не сходился с Западом, Север с Югом, а Маркс с Фрейдом, на помощь приходил наш великий мыслитель, отлично разбиравшийся в обеих позициях и способный предложить решение, которое устраивало всех. Криминале был сам космополитизм, сама современность, но вместе с тем и неоспоримый представитель вечности. При этом никогда не раздражался, не ехидничал, не вставал на чью-то сторону. Его присутствие — даже незримое — придавало беседам значительность и благородство. Но Басло был не просто велик, он еще и умилял своей человечностью: неизменно доброжелательный, участливый, внимательный. Что бы вы ему ни сказали, он непременно отвечал: «Что ж, это очень разумно, очень интересно... — Потом следовала задумчивая пауза. — Но давайте попробуем взглянуть на это с другой стороны. Предположим, что...»