Лимонный стол - Джулиан Барнс

А затем я подумал: но что если секс здесь вообще ни при чем? Был бы я менее шокирован, если бы мой отец ответил: «Нет, сынок, ничего физического тут нет. Я просто полюбил». Вопрос, который я задал и который в тот момент казался таким трудным, на самом деле был много легче. Почему принято считать, что сердца перестают функционировать вместе с гениталиями? Потому что нам хочется — нужно — видеть старость, как возраст безмятежности? Теперь я думаю, что это один из величайших самообманов юности. Но не просто юности, а и пожилого возраста тоже, каждого минующего года до того момента, пока мы не признаем, что уже сами стары. И самообманом это не исчерпывается: ведь сами старики способствуют нашей уверенности. Сидят с пледом, укутывающим колени, услужливо кивают и соглашаются, что их пирам пришел конец. Их движения замедлились, кровь разжижилась. Огонь угас — или был засыпан шлаком перед долгой ночью. Но вот только мой отец отказывался играть в эту игру.

Я не сказал моим родителям, что собираюсь поговорить с Элси.

— Да? — Она стояла у стеклянной двери: руки скрещены под грудью, голова поднята высоко, нелепые очки поблескивают на солнце. Ее волосы были цвета осенних буков и, как я теперь заметил, поредели на макушке. Щеки напудрены, но не настолько, чтобы замаскировать звездочки лопнувших капилляров.

— Не могли бы мы поговорить? Я… Мои родители не знают, что я здесь.

Она повернулась без слов, и я последовал за ее чулками со швом через узкую прихожую в гостиную. Планировка ее бунгало была точно такой же, как и бунгало моих родителей: кухня справа, две спальни прямо впереди, чулан рядом с санузлом, гостиная слева. Возможно, их строил один архитектор. Возможно, все бунгало на одно лицо. Я в этом не знаток.

Она села на низкое черное кожаное кресло и тут же закурила сигарету.

— Предупреждаю, я слишком стара, чтобы читать мне мораль.

На ней были коричневая юбка и кремовая блузка, в ушах большие броские серьги в форме улитки. До этого я встречался с ней раза два, и она навела на меня порядочную скуку. Без сомнения, как и я на нее. Теперь я сел напротив, отказался от сигареты, попытался воспринять ее как соблазнительницу, разрушительницу семей, объект деревенских скандальных сплетен, однако увидел только женщину шестидесяти пяти лет, пухлую, слегка нервничающую, более чем слегка враждебную. Нет, не соблазнительница, и не более молодое повторение моей матери.

— Я приехал не для того, чтобы читать вам мораль. Полагаю, я стараюсь понять.

— А что тут понимать? Ваш отец собирается жить у меня. — Она раздраженно пыхнула сигаретой, затем выхватила ее изо рта. — Он бы сидел здесь теперь, если бы не был таким хорошим человеком. Сказал, что должен дать вам всем время свыкнуться.

— Они женаты так долго, — сказал я настолько нейтральным тоном, насколько сумел.

— Вы не бросаете то, что вам еще нужно, — резко сказала Элси. Она снова коротко затянулась и посмотрела на сигарету с некоторым неодобрением. Пепельница была подвешена к ручке кресла на кожаном ремешке с грузиками на обоих концах. Мне хотелось, чтобы пепельница была набита окурками, жирно вымазанными алой помадой. Мне хотелось увидеть алые ногти на руках и на ногах. Но, увы. На ее левую лодыжку поверх чулка был натянут эластичный носок. Что, собственно, я знал о ней? Что она ухаживала за своими родителями, ухаживала за Джимом Ройсом и теперь намеревалась — так я предположил — ухаживать за моим отцом. Ее гостиная была уставлена африканскими фиалками в баночках из-под йогурта, щеголяла обилием пухлых подушек, двумя чучелами животных, теликом на шкафчике-баре, стопкой журналов по садоводству, галактикой семейных фотографий, встроенным электрокамином. Ничего из этого не выглядело бы неуместным в доме моих родителей.

— Африканские фиалки, — сказал я.

— Благодарю вас. — Она, казалось, ждала от меня слов, которые дали бы ей основание броситься в атаку. Я промолчал, но это не составило никакой разницы. — Ей бы не следовало бить его, верно?

— Что-о?

— Не следовало бы бить его, верно? Если она хочет его сохранить.

— Не будьте смешной.

— Сковородой. Сбоку по голове. Шесть лет назад, верно? У Джима всегда были подозрения. И не так уж редко в последнее время. Не там, где видно, этот урок она выучила. Бьет его по спине. Старческое слабоумие, если хотите знать мое мнение. Надо бы отправить ее куда следует.

— Кто вам это сказал?

— Уж во всяком случае, не она. — Элси свирепо поглядела на меня и закурила новую сигарету.

— Моя мать…

— Верьте чему хотите. — Бесспорно, она не пыталась представить себя в наилучшем свете. Но, собственно, зачем бы? Это ведь не было собеседованием перед устройством на работу. Когда она проводила меня до двери, я машинально протянул руку. Она коротко ее пожала и повторила:

— Вы не бросаете то, что вам нужно.

Я сказал моей матери:

— Мам, ты когда-нибудь била папу?

Она мгновенно определила мой источник.

— Вот что несет эта стерва? Можешь сказать ей от меня, что мы с ней встретимся в суде. Ее надо бы… извалять в дегте и перьях, или в чем они там их валяют.

Я сказал моему отцу:

— Пап, возможно, это глупый вопрос, но мама когда-нибудь тебя била?

Его взгляд остался ясным и прямым.

— Я упал, сынок.

Я отправился в медицинский центр и поговорил с энергичной женщиной в широкой плиссированной юбке, от которой исходил запах высокой принципиальности. Она начала работать там после того, как доктор Ройс ушел на покой. Медицинские карты, естественно, были недоступны: если есть подозрение на плохое обращение, она будет обязана поставить в известность социальную службу, мой отец обращался по поводу ушиба при падении шесть лет назад, ничего подозрительного ни до, ни после. Какие у меня свидетельства?

— Что-то, сказанное кем-то.

— Ну, вы знаете, что такое деревни. Или нет? Что за кто-то?

— Ну, кто-то.

— Вы считаете свою мать женщиной, способной на плохое обращение с вашим отцом?

Плохое обращение, плохое обращение. Почему не сказать «избивать», «колотить», «ударять по голове тяжелой сковородой»?

— Не знаю. Как можно это определить? Прочесть фамилию изготовителя, отпечатавшуюся сзаду наперед на лбу моего отца?

— Очевидно, все зависит от симптомов пациента. Если только член семьи не сообщит о возможных подозрениях. Так вы сообщите о них?

Нет, я не думал обличать мою восьмидесятилетнюю мать в подозреваемом нападении на моего отца, полагаясь на слова женщины шестидесяти с лишком лет, которая то ли спит, то ли не спит с моим отцом.

— Нет, — сказал я.

— Я мало видела ваших родителей, — продолжала доктор, — но они… — она помолчала, подыскивая нужный эвфемизм, — … они образованные люди?