Да здравствует фикус! Дочь священника - Джордж Оруэлл

и при первых же тревожных симптомах отправить Гордона домой. Сам Гордон едва заметил эти хлопоты. Не беспокоили и деньги, уплаченные за него. Остаток дня он просидел в кресле перед камином, читая детектив. Сегодня не думать ни о чем! Рано напала сонливость, в восемь он уже отправился в отведенную ему гостевую спальню и мгновенно уснул там мертвым сном.

Наутро Гордон тоже далеко не сразу начал обдумывать сложившуюся ситуацию. Проснувшись в удобной мягкой постели, пошарил, нащупывая спички. Вспомнив, что подобные спальни освещаются электричеством, дернул шнур – над изголовьем засветилось изящное матовое бра. Во рту еще гадко отдавало свинцом – на столике рядом стоял сифон с содовой. Гордон выпил воды и осмотрелся.

Странно валяться в чьей-то пижаме на чьей-то кровати. Особенно когда чувствуешь – не по рангу, нет прав на этот красивый комфорт у тебя, нищего, пропащего. Что его решительно подшибло, Гордон не сомневался. Служба, разумеется, потеряна, и мрачные перспективы проблесков не сулят. С отвратительной ясностью замелькали кадры дикого позавчерашнего кутежа. Во всех деталях, от начальной, упоительно прекрасной, стопки джина до розовых подвязок Доры. Он содрогнулся. Как же, как же такое получается? Ах, деньги-денежки! Богатые так себя не ведут. Богач даже в разгуле элегантен. А ты, вдруг заимев монету, с непривычки ломаешься, бахвалишься, швыряешь деньги, будто матрос, одуревший в первом портовом борделе.

Полсуток на тюремной койке. Вспомнилось едкое зловоние в камере полицейского суда. Аромат его будущего. Позорную ночевку в участке скрыть удастся, может, от тетушки и дядюшки, а Джулия и Розмари, наверно, уже в курсе. Розмари не особенно испугаешь, но несчастная Джулия, конечно, умирает от стыда. Джулия – длинная сутулая спина, доброе некрасивое лицо, нерешительно вытянутая над коробочкой чая гусиная шея. Никогда сама не жила, с детства все бросала под ноги ему, «мальчику». Назанимал у нее фунтов сто и даже пятерик не смог вернуть. Выбросил потаскушке!

Погасив свет, он откинулся навзничь. Ну-с, проведем инвентаризацию. Что в наличии? Гордон Комсток, последний в роду Комстоков: тридцать лет, двадцать шесть зубов, денег нет, работы нет, позади лишь дурацкое позерство, впереди – жизнь с протянутой рукой. Имущество: хилое тельце да пара картонных чемоданов с изношенным тряпьем.

В семь Равелстон откликнулся на стук в дверь сонным «да-да?». Вошел встрепанный, почти утонувший в пижаме хозяина Гордон. Равелстон, силясь проснуться, помотал головой. Теоретически он поднимался в ранний час общей пролетарской побудки, но фактически открывал глаза после прихода являвшейся в восемь убрать квартиру миссис Бивер. Откинув свисавшие на лицо волосы, Гордон присел в ногах:

– Все к черту, Равелстон. Финиш! Теперь придется адски, дьявольски расплачиваться.

– А-а?

– Конец, говорю. Маккечни, узнав, меня тут же турнет. Кроме того, я вчера не вышел на службу, магазин, видимо, простоял закрытым.

Равелстон зевнул.

– Думаю, обойдется. Этот толстяк – как его? Флаксман? – позвонил Маккечни, сообщил (надо сказать, весьма убедительно), что вы свалились с гриппом, температура под сорок. Квартирная хозяйка знает, но вряд ли побежит докладывать вашему боссу.

– А вдруг это попало в газеты?

– Господи! Да, действительно! Прислуга через час придет, принесет утренние выпуски. Но разве пишут о всех пьяных правонарушениях? Будем на-деяться.

Доставившую свежие номера «Геральд» и «Телеграф» миссис Бивер послали купить еще «Экспресс» и «Мэйл». Нервничая, просмотрели судебные колонки – слава богу, ни строчки! Ну, в самом деле, Гордон ведь не автогонщик, не знаменитый футболист. Слегка приободрившись, он позавтракал. Равелстон вскоре ушел: наведаться к Маккечни, сообщить новые подробности о заболевшем продавце, вообще разведать обстановку. Потратить несколько дней на возню с Гордоном ему представлялось вполне естественным. Гордон остался беспокойно бродить по квартире, курить, зажигая сигареты одну от другой. В одиночестве дух его снова ослабел. Инстинкт подсказывал, что так или иначе все дойдет до Маккечни; подобные штуки всегда выплывают наружу. И работу он потеряет, и соответственно…

Облокотясь о подоконник, Гордон разглядывал улицу. Грустный денек: хмурому белесому небу, кажется, никогда не проясниться. С голых деревьев медленно сползают капли. Гулким эхом разносится крик угольщика на соседней улице. Всего две недели до Рождества. Веселенькое дело остаться сейчас без работы! Но пугать себя этим просто наскучило. Одолевали похмельные сонливость и резь в глазах. Мысли о поиске нового места нагоняли тоску больше, чем картины бедственной нищеты. Да и не найти теперь ничего, все места прочно заняты. Остается одно – кануть на сумрачное дно, где кишат толпы безработных; в подземную темень голода, грязи, безнадежности. Ладно, только бы уж скорей.

Около часа вернулся Равелстон. Не поднимая глаз, стянул перчатки, кинул их на стул. Гордон понял – проиграно.

– Он все узнал, да?

– Боюсь, так.

– Что, старая гадюка Визбич настучала?

– Нет, все-таки появилось в прессе. В районной газете, которую ваш шеф читает.

– Черт! Я и забыл.

Равелстон вытащил из кармана сложенную газетенку, выходившую два раза в месяц и, поскольку Маккечни давал туда рекламу, регулярно присылавшуюся в магазин. Гордон развернул – ого, как вляпался! Прямо в центре страницы жирным шрифтом:

«ПОЗОР ДЕБОШИРУ!»

ПРОДАВЕЦ КНИЖНОГО МАГАЗИНА ОШТРАФОВАН В СУДЕ ЗА ПЬЯНСТВО И ХУЛИГАНСТВО

И две колонки теста. Гордон явно достиг пика своей общественной известности, подобный славы уже никогда не обрести. Должно быть, в редакции катастрофически не хватало свеженьких новостей. Хотя у этих районных газеток вообще неописуемый местный патриотизм: упавший посреди Харроу-роуд велосипедист волнует больше, чем европейский кризис, а материалы типа «Житель Хэмстеда обвиняется в убийстве» или «Младенец из подвала в Кэмбервиле» подаются с подлинной гордостью.

Равелстон пересказал, что говорил Маккечни. Перед весьма уважаемым клиентом хозяин магазина, конечно, сдерживал гнев, но, похоже, вопрос об увольнении решен. Скандалы, сказал Маккечни, вредят торговле, к тому же рассердила наглая телефонная ложь насчет болезни. Однако возмутительнее всего пьянство его сотрудника. Равелстону даже показалось, что босс Гордона предпочел бы уличить продавца в каком-то жульничестве. Что поделать, мораль трезвенника! Трезвенника столь ярого, что Гордон порой подозревал старика шотландца в тайном алкоголизме: уж очень иногда полыхал его багровый нос. Впрочем, возможно, от привычки нюхать табак. Так или иначе, Гордон попался, влип.

– Мерзавка Визбич, разумеется, прибрала мои вещички. Черт с ними! Тем более я ведь ей задолжал.

– Не беспокойтесь, это будет устроено.

– Ну нет! Нельзя же, старина, чтобы вы и долги мои платили!

– Перестаньте! – Лицо Равелстона порозовело. Он виновато сморгнул и, решившись, выпалил: – Гордон, давайте договоримся. Вам надо пожить здесь, пока эта муть не осядет. Я помогу насчет денег и все такое. И не считайте вы себя обузой, это не так. И вообще, только пока не найдется новое место.

Гордон, нахмурясь, отошел к окну, руки в