Покер с аятоллой. Записки консула в Иране - Реваз Утургаури

Теперь о главе «Пост».

Пост Рамазан — великое очищение. Он приближает к Аллаху. Если в течение жизни не нарушаешь поста, то, окончив мирские дела, сливаешься с Богом. Никак не меньше. Значение Рамазана для мусульманина бесконечно, ведь он искренне верит в эту возможность. Осквернить Рамазан могут три вещи: окунание головы целиком в воду, еда и совокупление[58]. Вроде всё кажется ясным: будьте любезны — от звезды до звезды.

Однако в исламе всегда присутствует «но» — компромисс между паствой и Богом. Есть он и у Хомейни. С головой имам поступил, правда, строго: окунул целиком — конец Рамазану. С едой и питьем чуть проще: больному и путнику можно.

Но главное - секс! Рахбар выделяет четыре позиции.

«Если ты ввел по линию обрезания и не изверг», — пишет он, — то Рамазан не осквернен, радуйся, правоверный.

Но «если ты ввел по линию обрезания и изверг», — пеняй на себя, зачем торопился.

«Если ты не изверг, но ввел дальше линии обрезания», — плохи твои дела, зачем углублялся?!

А теперь внимание! «Если ты ввел дальше линии обрезания и изверг, но (!!!) не знал, что начался Рамазан» — то всё хорошо, дорогой, всё отлично! Вот так!

Вернемся снова в пустыню к шейху.

Он не понял, куда я клоню (зачем неверному Рамазан?!). Но унизить себя вопросом не мог. А я не стал развивать эту тему.

Диспут вяло тянулся к обеду. Интересно, когда ж позвонят?

Они вторглись в наше святое пространство.

Они не вторгались в ваше пространство.

Нет, они вторглись в наше пространство и осквернили

его.

Нет, они не вторгались в ваше пространство.

Нет, они вторглись в наше пространство.

Эта шарманка с небольшими вариациями крутилась уже пару часов. Я прикинул — вроде пора.

Так вы помните «Рамазан»? — повторил я свой первый вопрос.

При чем здесь «Рамазан»? Вы признаёте, что вторглись в наше пространство?

Признаю!

У шейха от неожиданности раскрылся рот.

Да, они вторглись в ваше пространство и осквернили его! Они прорвали плеву той самой девицы!

Шейх смотрел на меня выпученными глазами.

Но они невиновны! Они не знали, что это святое пространство Ирана! Они не ведали, что творят. Они ввели дальше линии обрезания! И извергли! Но (!) не знали, что начался Рамазан!!!

Шейх прикусил губу, крыть было нечем — я цитировал Хомейни[59].

Не буду врать, что именно в этот момент ему позвонили. Это было бы слишком. Но к вечеру мы завершили дела.

У шейха осталась расписка в три строчки о том, что я получил самолет и на нем улетаю. Прощаться с гостями он не пришел.

На рассвете мы стартовали в Союз (с посадками в Захедане и Тегеране). Я забрался в АН-26. Рядом вдоль борта расселись четыре пасдара, они следили, как бы чего. Полковник спросил:

Ты когда-нибудь прыгал?

Прыгал. — Он дал мне запасной парашют.

На высоте (кажется, около шести тысяч метров) через пробоины стал выходить кислород.

Придется снижаться, — сказал командир: двинул штурвал от себя, и мы начали падать. со свистом. Пасдары решили, что это конец, у нас парашюты, и мы будем прыгать, они передернули «калаши». Я отстегнул карабины и сбросил ранец на пол:

Ребята, в этой машине и так много дырок.

Напряжение спало, в «Мехрабад» прилетели без глупых

потерь.

Валерьяныч, — сказал мне полковник, когда пасдары покинули самолет, — может, останешься? Через сорок минут

Тифлис. Сдадим машину, отметим, своих повидаешь и с первой подводой — назад.

Заманчиво. Запросто можно сказать, что иранцы не выпустили из самолета. Беда только в том, что врать я тогда не умел. Сейчас, конечно, жалею.

Я оставался на поле, пока самолеты по рулежной дорожке двигались к полосе. Они оторвались один за другим с интервалом в пару минут, качнули мне крыльями и потянулись в сторону северных гор.

Хорошо помню, как выдохнул: сделано дело!

В зале прилета меня поджидали соседи, ближний и

"90

дальний[60].

Ну? — хором спросили они.

Без подробностей?

Без.

С каждого по бутылке.

Доложим и выпьем.

Лучше наоборот.

СОЛДАТ

Дело было в Афганистане.

Моджахеды из засады уничтожили наш дозор. В скоротечном бою погибли все, он единственный, контуженный, неведомо как уцелел. Его допросили и оставили жить. Спасло то, что мусульманин, таджик. Перетащили в Пакистан. Там держали на базе под Пешаваром, тренировали на свой лад, прочищали мозги. Через год решили, что годен, и включили в состав диверсионного отряда, идущего на задание.

Он знал: придется стрелять в своих и обязательно убивать, иначе братья по вере убьют его самого. Они убьют его также, если отряд попадет в окружение или при боестолкновении с сомнительным исходом. Может, пристрелят, может, прирежут, но убьют непременно и сразу. Так поступали с пленными, которых брали с собой в рейд.

За несколько дней до выхода он бежал. Его послали за продуктами на базар, там ему удалось уйти. Четкого плана не было, действовал по обстановке — главное, оторваться, запутать следы. Долго плутал по стране. В результате спустился на юг. С караваном белуджей, тащившим наркоту, перешел границу и очутился в Иране. Снова плутал. Кормился поденщиной, милостыней, воровал.

Узнал, что в Иране есть «шурави», ближайшие — в Исфагане. Проделал путь в тысячу километров и добрался сюда. Приютился в окрестностях города на чьей-то бахче. По пятницам после намаза в соборной мечети проходил вместе с толпой мимо генконсульства, наблюдая за подступом к зданию. Обстановка ему не понравилась: улица перед входом короткая, узкая и пустая, пешеходов практически нет. Режим контроля со стороны иранцев плотный — не проскочить, перехватят.