Орлы и ангелы - Юли Цее

Сперва ничего не слышно, потом подает голос газосварочный аппарат. Сразу за ним вступаются басы, похожие на автоматический пресс, визжит пила по металлу, забивают болты, фрезеруют округлые болванки, срывая резьбу, закручивают винты. Слышу, как снимают с предохранителя пистолет, приглушенно смеется женщина.

Потом она начинает петь, спокойно, от нее веет холодом, как от распахнутой морозильной камеры, и я чувствую, как мне становится легче. Клара опускается на приступку, прислонясь к стене, закатывает глаза и стонет. Я подсаживаюсь к ней в тенечек, вытягивая ноги так, чтобы они остались на вечернем солнышке.

«I will lay down in your ash-tray, поет женщина, I am just your Marlboro. Light me up and butt me, you are sick and beautiful».[11]

Клара дает мне сигарету и зажигалку. В последние дни она все чаще протягивает мне два пальца, чтобы я вставил между них свой окурок и дал ей затянуться.

«Squeeze me like a lemon, поет женщина, and mix with alcohol, bounce me hard and dunk me, I'm just your basketball».[12]

Я прищуриваюсь и вижу, как круги табачного дыма просвечиваются солнечными лучами.

«Watch me like a game-show, поет женщина, you're sickening beautiful».[13]

Тошнотворно прекрасно, говорю. А тебе еще плохо?

Мне уже два дня плохо, говорит Клара.

Может, поесть надо, спрашиваю.

Не в этом дело, отвечает, город такой. Мне плохо именно от него.

Значит, тебе здесь не нравится, спрашиваю.

Нравится, говорит, даже очень. Но распространяться на эту тему не хочется.

Как ей угодно. Она нажимает на клавишу повтора, и вновь врубается газосварочный аппарат, снимают с предохранителя пистолет, ты тошнотворен и прекрасен.

Когда наконец темнеет, бегу с Жаком Шираком на заправку, покупаю красное вино, минералку, две бутылки апельсинового сока, собачий корм и большую упаковку мороженого.

Винные бокалы нетвердо стоят на шерстяном одеяле. Нюхаю кокс, лежа на спине, заправляю его в ноздри палочкой от эскимо. Звезды бледны.

Полнолуние, говорит Клара.

То, что ты видишь, отвечаю, на самом деле это подсвеченный щит возле кабины подъемного крана.

Полная луна, говорит она.

Только квадратная, отвечаю.

Сажусь, отпиваю минералки и пускаю бутылку по направлению к небесам. Незакупоренная бутылка вертится в воздухе, разбрызгивая содержимое все более широкими кругами. Отдельные капли на неправдоподобно долгий срок застывают и поблескивают в воздухе. До стены бутылка не долетает, падает на цемент и катится по нему, теряя последнюю влагу.

Вода из пластиковых бутылок на вкус всегда похожа на куклу Барби, говорю я.

Я знаю, что фраза такого сорта непременно понравилась бы Джесси, она развила бы ее в целую историю про Барби и Кена, про то, как они шантажируют мир угрозой сделать пи-пи во всю минералку на белом свете. Клара не реагирует, она еще раз ставит «Взрыв в гетто» на максимальную громкость. Подкатываюсь к проигрывателю, практически прижимаюсь к нему здоровым ухом. Музыка пульверизирует меня, я взмываю ввысь порошковым вихрем, я кружу над двором, над городом, над страной, над планетой, и единственное, что я еще слышу, — это свист попутного ветра в обоих ушах, здоровом и больном, это шорох вращения земного шара.

Лишь когда Клара набрасывается на меня, чтобы отобрать проигрыватель, я замечаю, что песня какое-то время назад кончилась. И настала настоящая тишина.

Веет легкий ветер, теребя шерсть на морде у пса и донося чесночный запах остывающего в кастрюле супа с лапшой. Трудно было приготовить на электроплитке хоть что-нибудь, а в результате и Клара, и я к пище едва притронулись.

Переплетя пальцы на затылке, Клара любуется Большой Медведицей, опасно балансирующей аккурат над печной трубой соседнего дома. Многие звезды, которые мы наблюдаем, говорит она, уже тысячи лет мертвы, а их свет по-прежнему разносится по вселенной.

Да, говорю, а когда умрем мы сами, наши образы тоже будут носиться по вселенной не одну тысячу лет и еще успеют полюбоваться нами, остающимися внизу.

Вот и прекрасно, говорит Клара, тогда давай еще немного полежим и законсервируемся в расчете на вечность.

Я подливаю вина в бокалы.

Тебе знакома мысль, говорю, о том, какое это сумасшествие — работать во благо людей, оставаясь человеком, а значит, одним из них и хотя бы поэтому прекрасно осознавая, как мало они этого заслуживают? И какой бессмыслицей оборачивается поэтому любая деятельность во благо? Иногда мне кажется, что христиане со своей инструкцией «Возлюби ближнего своего!» всего лишь прагматики. Вот только уточнение «как самого себя» им следовало бы опустить. Понимаешь?

Да нет, говорит. Пожалуй, нет.

Нечего мне было и спрашивать, говорю. Твой опыт похож на кулечек с орехами. Лезешь в него за орехом и думаешь: а может, хоть этот не окажется пустым. И зря думаешь: они там все пустые.

Я не пустая, говорит Клара, я вогнутая. Ты смотришься в меня и кажешься себе куда больше и сильнее, чем ты есть в действительности.

А каков я в действительности, спрашиваю.

Несчастная задница, отвечает, которая долгими неделями только того и ждет, чтобы в нее вставили затычку.

Задница, говорю, хотя бы вещь зримая и осязаемая, она состоит не из одного только прохода, который можно заткнуть или оставить открытым. А вот при взгляде на тебя поневоле вспоминается пустота в проходе.

Оставаясь в лежачем положении, пожимает плечами.

Вот уж на что, говорит, мне совершенно наплевать.

Это нечто вроде сна, хотя глаза открыты и чувства начеку. Луна круглая и пятнистая, как грязная тарелка. Клара вытаскивает лапшу из кастрюли и раскладывает на цементном полу по размеру. Управившись с этим, подсаживается на корточках ко мне и вытирает воняющие чесноком пальцы о мою футболку. Я понимаю, что это задумано как ласка. И вот она подлегла ко мне так близко, что я чувствую ее дыхание у себя на горле. Пряди ее волос щекочут мне плечо, потому что веет ветер. Я не отталкиваю ее. Это нечто вроде сна.

А когда ты вспоминаешь былое, ты по нему не тоскуешь?

Откуда ты знаешь, что я именно сейчас вспоминаю былое?