Орлы и ангелы - Юли Цее

Пугаюсь до полусмерти, когда что-то грохается снаружи об оконное стекло; звук такой, словно бросили завернутый в тряпку булыжник. Стекло выдержало, а во дворе что-то рухнуло наземь. Пару мгновений сижу парализованный страхом; пес поднял голову, но даже не заворчал.

Разумеется, они должны были найти нас, это всего лишь вопрос времени, нельзя безнаказанно затаиться в логове у льва, нельзя надолго. Меня страшит, что предмет, валяющийся снаружи, вполне может оказаться ручной гранатой. И вместе с тем бесит мысль, что перспектива оказаться разорванным в клочья почему-то абсолютно не радует.

Выхожу на порог, пес рядом со мной, я придерживаю его за ошейник. И все, что вижу, — это дрозд под окном, похожий на черный волан с оранжевым клювом. Глупая птица, должно быть, ударилась о стекло, хотя оно непрозрачное и вдобавок состоит из квадратиков размером с тарелку. Должно быть, свернула шею и сейчас околеет. Глядя на дрозда, чувствую, как по коже пробегает мороз и встают волоски на затылке. Что-то не сходится — и тут же я понимаю, что именно: птицы молчат, стоит неестественная тишина, как перед самой грозой. Пока я прислушиваюсь к тишине, дверь с улицы приоткрывается, и я с облегчением вижу физиономию Клары, повернутую в сторону «домика», очевидно, чтобы удостовериться в том, что я в ее отсутствие, поспешив предаться любимому занятию, откручиваю головы невинным деткам.

И вдруг в поле моего зрения попадает некая тень. Дрозд кричит и топорщит крылья, крупная птица отшвыривает его к стене. Крылья этой птицы бьются о камень, тельце дрозда валится набок, крылья трещат, как спички. Хищная птица завладевает добычей и, как мне кажется, косит при этом на меня светло-желтым глазом. Несколькими взмахами крыльев поднимается в воздух, держа дрозда в когтях, и исчезает за крышей второго «домика». Хищник, он и есть хищник. Будь он крупнее, в когтях могла бы оказаться извивающаяся змея. Или принцесса. Или Джесси.

Клара в другом конце двора, запрокинув голову, продолжает следить за полетом; по какой-то смутной причине я рад тому, что и она стала свидетельницей этого инцидента.

Да здесь самый настоящий лес, кричит она мне. Поедешь со мной в город?

Едем мы на трамвае. Я покупаю билеты нам и псу, хотя Клара, видя это, хохочет как сумасшедшая. Не такие у меня нервы, чтобы ездить «зайцем».

Предписание, запрещающее пользоваться личным транспортом, выполняется, трамвай переполнен, все, кому еще нет семидесяти, стоят, жара и духота, как в парной. На голове у Клары парик, глаза она прячет за темными очками, тем не менее я вижу, что ей нехорошо, в движениях отсутствует энергия, она держится за верхние поручни, болтаясь на них, как тряпичная кукла. Можно бросить монетку на то, кто из нас раньше лишится чувств — она, я или пес.

Скорее всего, из-за инцидента с коршуном или ястребом, или кем бы он ни был, я вывожу на пыльном оконном стекле имя Джесси и рассматриваю затем кончики пальцев, чтобы понять, много ли праха составляло написанное имя Джесси. Она и сама любила подобным образом увековечить собственное имя — на автомобильном стекле, на магазинной витрине, на зеркале, и хотя большинство этих мемориалов давным-давно смыты дождем, нельзя исключать и того, что иные остались — где-нибудь в потаенных и безлюдных закоулках города.

Чем дольше глазею на пыльное стекло, тем сильнее свист в моем глухом ухе. Но это приятно. Джесси словно выстрелила в голову нам обоим, и я почти такой же мертвый, как она. Внезапно слева от нас появляется здание парламента, и я вытягиваю шею, стараясь подольше не терять его из виду. Прямо за ним располагается контора Руфуса.

У Шотландских ворот Клара, отпихнув трех бабушек с кульками, полными покупок, спрыгивает с трамвая, я не понимаю, приехали ли мы уже, куда ей нужно, или трамвай окончательно достал ее. Но я рад, меня прямо-таки распирает от радости: я чую Руфуса на расстоянии в несколько сотен метров. Пытаюсь внушить себе, что он в отъезде, в какой-нибудь командировке на другом конце земли, но все равно чую. Внезапно я ощущаю в топографической и физической близи и других людей — Шершу, Джесси, — и тут мне кажется, будто я разглядел в толпе туристов красную бейсбольную кепку Тома-звукооператора. Хватаю Клару за рукав и заставляю остановиться.

Пожалуйста, говорю, дай мне диктофон.

Конечно, он у нее с собой, и чистая кассета в него заблаговременно вставлена. Идет мимо ратуши, сворачивает в парк и на ходу передает мне микрофон. Мы усаживаемся посреди гигантского стада белых раскладных стульев, по вечерам здесь вспыхивает экран и транслируются симфонические концерты. Сейчас здесь пусто и ярко, стулья отражают солнечный свет не хуже, чем сугробы, просто больно глазам.

Мне уйти, спрашивает.

Звучит это так, словно я собираюсь блевать и надо оставить меня одного.

Сиди, говорю, это не так важно.

Она позвонила мне в контору, говорю я, при этом не представившись. Я был настолько уверен, что никогда больше не увижу и не услышу ее, что даже не узнал голоса, и весь разговор длился не больше минуты.

Клара сидит отвернувшись от меня. Она гладит пса, а тот полулежит-полусидит, неуклюже пристроившись на слишком длинных ногах. Руки у меня потные, и я кладу диктофон на свободный стул рядом с собой.

На следующий день она позвонила снова, и теперь я сообразил, с кем говорю. Она не находила ничего странного в том, чтобы позвонить мне после двенадцатилетней разлуки, поинтересовалась только, не оставил ли кто-нибудь для нее весточку, и положила трубку. Начиная с этого раза она звонила довольно часто, главным образом по вечерам, когда секретарши уже расходились по домам и на коммутаторе сидела какая-то студентка юрфака. Фиксирует ли Руфус в обязательном порядке все звонки, вот что ей захотелось узнать, и я спросил себя, откуда она знает Руфуса. По ее просьбе я стер запись о ее звонке, что, вообще-то, было строжайше запрещено. Каждый раз она первым делом осведомлялась, не оставили ли ей весточки, после чего мы немного болтали. Она рассказывала мне свои странные истории — о прозрачных людях, неподвижно стоящих на пьедесталах, о рыбах, тиграх, колодцах. Я неизменно делал вид, будто это совершенно нормальный разговор, задавал дополнительные вопросы словно бы для того, чтобы уточнить детали. Хотя на самом деле я, разумеется, не понимал ничего, ее рассказы были мне в какой-то мере знакомы, скажем, как обрывки сказок, которые мне читали в раннем детстве и которых я почти не помнил. И чем чаще я ее слушал, тем сильнее мне нравилось такое времяпрепровождение: стоя у открытого окна, я закрывал глаза и прижимал радиотелефон как можно плотнее к уху, чтобы мне казалось, будто ее голос имплантирован в мой собственный мозг.

Иногда она была не в настроении рассказывать и вообще ничего не говорила, только тяжело дышала в трубку. Тогда я впадал во все более сильное замешательство, вслушиваясь в тяжкий шорох, издаваемый ее легкими, и при этом сам не находя ни единого мало-мальски уместного слова. Когда она наконец вешала трубку, я уже не мог работать, я шел домой, но и там еще долго не находил покоя. Но когда она вообще не звонила, я начинал нервничать еще сильнее, отчаянно работал, ожидая звонка, и покидал контору только заполночь.