Что гложет Гилберта Грейпа? - Питер Хеджес

— Гилберт прекрасно выглядит, ты согласна, Бекки?

— Нет.

— Бекки!

— Ну разумеется, он выглядит прекрасно. Но мне, бабуль, по душе, когда он с виду небрежный, словно застигнут врасплох.

Наливает себе кофе. Передо мной омлет, в который бабушка, похоже, бухнула десяток яиц, гора бекона и подсушенных ломтиков хлеба, а мне кусок в горло не лезет.

— Бекки у нас по утрам ничего не ест, Гилберт. А я, напротив, люблю плотно позавтракать. Так что спасибо вам за компанию, потому как… да просто спасибо…

— Вообще-то, я и сам обычно не завтракаю, — отвечаю я.

— Ну и дела! Неужели аппетита нет?

— О, как раз наоборот. Просто у нас дома на еде будто свет клином сошелся.

— Я слышала, ваша мама…

— Именно, — прерываю я.

Жую омлет.

— Знаешь, что я думаю, бабуль?

Бабушка замирает и переводит взгляд на Бекки:

— Я думаю, что Гилберт старается произвести хорошее впечатление.

Еле сдерживаюсь, чтобы не выкрикнуть: «А КАК ЖЕ ИНАЧЕ?!» — но, промокнув рот салфеткой, только пожимаю плечами: мол, «да не так чтобы очень».

— Бекки, радость моя, вполне естественно, когда человек хочет произвести хорошее впечатление. Нам должно быть лестно, что юноша стремится быть на высоте, — значит, он ценит наше общество.

Проглотив кофе, Бекки встает из-за стола, топает куда-то по коридору (надо понимать, к себе в комнату) и с пачкой сигарет выходит на крыльцо. Из кухни ее не видно — до меня долетает только табачный дымок.

Подъедаю все дочиста. Впервые за столько лет.

— Эндору нынче не узнать, как и все остальное.

Из бабушкиного рассказа я узнаю, что уехала она тридцать пять лет назад, а потом решила вернуться, чтобы доживать тут свой век. Моих родителей помнит еще молодоженами, хотя близко их не знала. Ее дочь с зятем, продолжает она, решили отправить сюда Бекки на лето. Потом вдруг спрашивает, не кажется ли мне, что за окном собирается дождик. Я отвечаю: это, дескать, было бы очень кстати, потому как фермеры того и гляди останутся без урожая. А сам в свой черед рассказываю ей про наши домашние дела, о том, что приближается день рождения моего младшего братишки и мы по такому случаю готовимся устроить праздник и родственный сбор.

— Чудесная затея, — умиляется бабуля, но я-то нутром чую: до добра эта затея не доведет.

Разговор переходит на историю бабушкиной жизни; среди прочего я узнаю, что родители Бекки разводятся, причем с ее же подачи, и тут бабушка мне — как обухом по голове:

— Вообразите, Гилберт: нашей Бекки едва исполнилось пятнадцать лет.

— Угу. Хм.

— В ней еще играет детство.

— Ну, это не всегда связано с возрастом.

— Однако пятнадцать есть пятнадцать.

— Согласен, мэм.

А на языке вертится, что есть у меня одна знакомая, жена некоего страхового агента, которой уже под сорок, а детство в ней играет так, как Бекки и не снилось.

— Надеюсь, вы будете относиться к ней бережно и не станете принуждать к таким поступкам, до которых она еще не доросла.

По всей вероятности, я машинально киваю в знак согласия, и у бабули это вызывает улыбку. А у меня путаются мысли. Пятнадцать лет. Ну ты и клоун, Гилберт.

Мне срочно нужно в туалет. Вместо того чтобы отлить стоя, плюхаюсь на сиденье унитаза. А все потому, что каких-то пару минут назад на нем сидела Бекки, без трусиков. Возможно, более близкого контакта с ней у меня и не случится.

Завтрак окончен, говорю бабуле спасибо. А она отвечает: как, мол, хорошо, что мы достигли взаимопонимания.

— Конечно, мэм.

С этими словами я выхожу из дома. Бекки даже не помахала мне на прощание. Я уже тяну ручку своего пикапа и только тогда слышу девичий голосок:

— Не хочешь прогуляться?

— Хм. Ну можно.

Бекки надевает теннисные туфли; мы выдвигаемся. Позади остались домов шесть, и только сейчас она заговорила:

— Гилберт.

— Чего?

— Возраст — хитрая штука. Довольно обманчивая.

— То есть?

— Вот ты годами взрослее меня. Но в плане всего остального…

— Я бы попросил.

— В плане всего остального ты не такой уж и взрослый.

Мы слоняемся по улицам, а Бекки все гнет свое. В конце концов прошу ее сменить тему, и тогда она говорит:

— Твой дружок… темные волосы, нос картошкой… невысокий такой…

— Такер?

— Приглашал меня на свидание.

— Знаю. Он рассказывал.

— Наверное, злится?

Я пожимаю плечами:

— Пожалуй, точнее будет сказать разочарован.

Если честно, еще точнее будет сказать, что Такер просто убит.

— Твой друг сильно заблуждается на свой счет.

— Ты так думаешь?

— Да, именно так.

Идем дальше. Бекки трет глаза, чтобы прогнать дремоту. Сонники падают на землю, а меня так и тянет подобрать их и сохранить, как я сохранил арбузные косточки.

Вчера утром разбудил меня непонятный запах, которым, как удалось выяснить, шмонило из-под кровати — от завернутого мною в пакет арбузного ломтя. Он уже протух и пошел зеленой плесенью. Зажимая нос, я выковырял семечки, сложил в бумажный стакан и оставил на прикроватной тумбе, а уж потом отправил плесневелую мякоть в мусорное ведро.

Бекки потягивается. Руки взмывают так высоко, что из-под футболки выглядывает бледный, плоский живот. На выдохе руки бессильно повисают вдоль туловища, и футболка расправляется сама собой.

— Моя бабуля тебя приняла.

— Рад слышать.

Я изображаю улыбочку, и мы шагаем дальше.

— Она всех без разбора принимает.

Когда мы идем по Саут-Мейн к площади, проезжающие мимо автомобили притормаживают и из окон на нас исподтишка пялятся любопытные. Смотрю на полосатый, как карамельная трость, цилиндр, вращающийся у входа в парикмахерскую Ллойда. Спирали крутятся снизу вверх. Ллойд стрижет Бадди Майлза и глазеет на нас через витрину. Ллойд — мужчина чуть за пятьдесят, волосы напомажены, нос крючком — как и многие, запал на Бекки. Под таким количеством посторонних взглядов ощущаю себя как один из братьев Кеннеди, или Элвис, или — в меньшей степени — как Лэнс Додж в каком-нибудь гипермаркете Де-Мойна.

Бекки вышагивает в мягкой, легкой футболке, под которой при малейшем дуновении ветра обозначаются соски.

Мы идем медленно, и тыльная сторона моей левой ладони легонько задевает, а затем и подталкивает ее пальцы в надежде, что Бекки возьмет меня за руку.