Андрей Беспамятный. Кастинг Ивана Грозного - Александр Прозоров

Откуда-то сзади подошел длинноусый татарин в засаленном стеганом халате, в обшитой металлическими пластинами шапке и с саблей, заткнутой за широкий матерчатый кушак. Замедлил шаг рядом с Агриппиной, окинул ее критичным взглядом, спросил:

— Девка, да? Девка, баба?

Девушка отвернулась, но татарин схватил ее за косу и резко рванул, поворачивая лицом к себе:

— Твечай!

— Не трожь ее! — крикнул Степан, дернувшись на своей привязи.

— Не трожь? — Татарин осклабился, повернувшись к нему. — Совсем? Елато не трожь? — Он с силой сжал грудь девушки. — Елато не трожь?

Агриппина взвизгнула, неожиданно ощутив татарскую руку у себя между ног, А степняк вдруг сильным рывком задрал ей сарафан вместе с рубашкой на голову, оставив совершенно обнаженной, повернул лицом к соседу. Девушка принялась отчаянно извиваться, пытаясь хоть как-то прикрыть наготу, чем вызвала у татарина еще больший восторг. Он со всей силы хлопнул ее по попе:

— Елато не трожь? Совисим не трожь? — Девушка ощутила, как грязные пальцы лезут ей в девственное лоно. Степан от бессилия заскрежетал зубами, а татарин продолжал веселиться от всей души: — Совисим-совисим? И тако?

Он развязал кушак, распахнул халат. Схватил невольницу за косу, ткнул лицом в телегу, парой толчков заставил раздвинуть ноги. Рипа ощутила, как во врата ее лона уперлось что-то твердое, горячее, ощутила острую боль.

— Нет! Не надо! Не надо! Мама! Мамочка! Мама, нет. Я не хочу!!!

Степан отвернулся. Отец у соседней телеги сел и уперся лбом в холодный обод колеса. Но теперь татарина уже не интересовало, какое впечатление он производит на русских, обретших своего хозяина, ставших рабами, как им и положено быть. Он просто получал удовольствие, развлекаясь со своей невольницей. И его минутная прихоть значила в этом мире куда больше, нежели судьба полонянки.

До усадьбы Илья Федотович добрался только на четвертый день после сечи. И хотя возвращался он с победой да еще с полусотней взятых у вотяков коней, с добротными доспехами и изрядным скарбом, особого торжества боярин не испытывал. Из пятнадцати телег короткого обоза на семи ехали отведавшие вотякской стали холопы. Пятеро убитых. Трифон, голова которого оказалась крепче тевтонского меча, при всякой попытке сесть али встать тут же блевать начинает, как перепивший вина новик. Касьян, рука которого замотана от плеча до самых пальцев, ослаб, ходить не способен, то и дело в монастырь на покой просится. Не встать больше старому воину в строй. Отсохнет рука, видит Бог, отсохнет…

Боярин Умильный осенил себя крестом и впервые за последние годы не пустил коня в галоп, увидев впереди высокие стены отчей усадьбы. Горе, горе. Теперь всюду его ждало только горе… Всадник посторонился, пропуская телеги мимо себя, остановился на вытоптанном копытами и изрытом камнями баллисты лугу. Однако татар тут стояло немало. А Дмитрий отбился. Молодец, сынок.

Обоз медленно вкатился в ворота, а навстречу, протискиваясь сбоку, выбрались две девушки.

— Батюшка! Отец!

— Ольга? Серафима?! — Он рванул поводья, едва не разорвав губы коня, дал шпоры, помчался навстречу, спрыгнул с седла и сжал в крепких объятиях сразу обеих, не замечая, что царапает лица девушек кольцами панциря. — Девочки мои, милые… Как вы… С вами все хорошо?

— Да, — ответила старшая, подняв на родителя карие глаза. — Набег был татарский, на Богородицы. Нас чуть не угнали. Но стрелец один отбил. Потом страдники сбежались. Пересидели у монастыря. Только… Алевтина пропала, что с нами была…

— Господи, прости меня, грешного, за слабость мою и помыслы мирские, — перекрестился боярин. Он любил свою племянницу, но сейчас, увидев невредимыми дочерей, не скорбел по ее страшной доле. Не мог сочувствовать, испытывая радость и великое облегчение.

От усадьбы шли сын Дмитрий, также в броне, и Гликерия, в темном платке и тяжелом черном парчовом платье. Отпустив дочерей, Илья Федотович обнял сына, но ненадолго, буквально на миг, затем отстранился:

— Горжусь тобой, мой мальчик. Ну, сказывай. Как убереглись, чем бились. Кто показал себя, а кого в страдники гнать потребно.

* * *

Разумеется, праздника не получилось, хоть при набеге и уцелели все дети до единого. В усадьбе стоял дух скорби. Подворники омыли усопших, переодели и поставили гробы в домовой часовне для отпевания. Девки утирали глаза и мусолили платки. В ближние деревни поскакали вестники, сообщить родичам холопов, что близкие их обрели вечное блаженство. Но щемящая тоска все-таки отпустила сердце боярина Умильного, и он, оставшись один в своей любимой светелке — маленькой, но обитой османскими войлочными коврами, с печуркой, дымоход которой был вмазан в кухонную трубу, с окошком, забранным слюдой, с дорогим удобным креслом, привезенным из немецкой страны Венеции, и с хитрым бюро красного дерева с пятью потайными ящиками, доставленным за два сорока горностаев северным морем из аглицкого города Ипсуича — здесь хозяин мог спокойно счесть убытки и прибытки свои, случившиеся за минувшие дни.

Дочери спаслись. Страдников при этом погибло двое, но то — пусть. Господь кровинушек его сохранил, и роптать за прочее грех. Смердов вотяки посекли в Рагозах, Комарове и Рыбаках много, чуть не полсотни будет, но больше стариков, для продажи и развлечения негодных, али детей пуганых и потому шумных.

Полон он возвернул: и девок, и мужиков. Сильного урона тут не случилось, хотя оброка в этом году привезут не в пример меньше. Часть урожая грабители стоптали, дома в деревнях пожгли, амбары, овины. Скот станичники для смеха порубили. Что он получил взамен? Полсотни лошадей да груду всякого скарба, половину из которого все одно не удастся пристроить к делу. Правда, совершенно целый бахтерец вотякского бея и еще несколько доспехов грабителей побогаче стоили больше, чем весь обоз с лошадьми в придачу — но то справа воинская, хозяйству пользы не принесет.

Впрочем, имелась у боярина Умильного и еще более тяжкая дума — погибшие холопы. Разом лишился он одиннадцати людей. Пятеро в сече полегли, двое в Богородицах головы сложили, еще двух стрелы татарские прямо здесь, в усадьбе, нашли, один сгинул безвестно, Трифон и Касьян в седло подняться не могут. Из полусотни оружных холопов своих он потерял каждого пятого. А год уже кончается,[92]в любой момент воевода Хлыновский али дьяк[93]Разрядного приказа смотр назначить могут. У Умильного — четыре с половиной тысячи чатей поднятой пашни. Значит, он обязан представить сорок пять ратников в полном вооружении, в броне, с заводными конями и походными припасами. А под рукой осталось всего тридцать девять. Раненых ни дьяк, ни воевода считать не захотят. Дмитрия, пусть тот и усадьбу от набега отстоять смог — тоже.