Митридат - Виталий Гладкий

Царь Склиур суровым взглядом обвёл стоящих перед ним сыновей. Уже извещённые о случившемся, они не смели от стыда поднять головы. Смертельный поединок между братьями у скифов считался большим грехом, и они с трепетом ждали решения отца.

Впереди, рядом, стояли Зальмоксис и Палак. Старший сын царя, как всегда был угрюм и невозмутим. И только временами в его чёрных, глубоко посаженных глазах мелькали искорки затаённого злорадства — непомерный гонор и заносчивость наследника престола вызывали в его душе неприязнь. Изредка он поглядывал на трепещущего Савмака, и тогда в его густой бороде проскальзывало подобие улыбки.

Красный, как варёный рак, соправитель и наследник Скилура нервно покусывал губы, мысленно бичуя себя за непозволительную в его положении несдержанность. Он ощущал глухое недовольство братьев — многие были сыновьями наложниц и из-за этого более благосклонно относились к Савмаку, нежели к нему, — и пытался подавить клокочущую в груди бессильную ярость.

— Из родников берут начало ручьи, затем сливающиеся в полноводные реки, — Скилур начал говорить медленно и тихо. — Родник можно забросать камнями, забить глиной, и ручей иссякнет. Но попробуйте таким образом остановить и высушить Борисфен! — он подошёл к стене зала и снял с крюка набитый стрелами горит[220], богато украшенный золотыми чеканными пластинами. — Возьмите… — царь вручил по одной стреле Зальмоксису, Палаку и ещё нескольким сыновьям. — Ты тоже… — подозвал и бледного от страха Савмака. — А теперь — сломайте!

Недоумевающий Зальмоксис сжал своей широкой, в мозолях от меча, ладонью тоненькое древко, и оно тут же с сухим треском сломалось. Какой-то миг поколебавшись, разломал стрелу и Палак, а за ним и остальные.

— Как видите, легко и просто, — Скилур достал из горита пучок стрел и подал Палаку. — Попробуй теперь поломать.

Палак, всё ещё не понимая к чему клонит отец, запыхтел над пучком стрел.

— Не получается? — спросил царь. — Передай Зальмоксису.

Но старший сын, несмотря на свою медвежью силу, тоже не сумел справиться с заданием отца. Не смогли сломать стрелы и остальные сыновья — Скилур вручал пучок каждому, в том числе и Савмаку.

— Сыны мои, — голос Скилура дрогнул. — Не за горами тот день, когда наш прародитель Таргитай призовёт меня в заоблачные выси, в земли, где никогда не бывает зимы и вечнозелёная трава сочна и ароматна, как молоко молодой кобылицы. На вас оставлю государство, моими великими трудами сотворённое. Много врагов окружает нас. Языги и аорсы уже захватили наши исконные земли на берегах Борисфена. Меоты заключили с ними союз, и теперь воды Темарунды[221] для нас враждебны. Эллины закрыли нам выход к Понту Евксинскому, все самые удобные и защищённые гавани в их руках. Зерно преет в зерновых ямах, потому что единственный морской путь наших торговых караванов из Ольвии оседлали пираты-сатархи. Как быть дальше? Где найти такие силы, такое оружие, которое способно разрубить аркан, уже стягивающий нашу шею? Где, я вас спрашиваю?!

Сыновья молчали в глубокой задумчивости. Царь поднял над головой пучок стрел.

— Вот оно, это оружие! Вот наша сила — единство и сплочённость! И пример в этом должны подавать вы, мои сыновья. Поодиночке вас сломает каждый, но когда вы вместе — никто и никогда.

Скилур подошёл к алтарю, разгрёб маленькой бронзовой лопаточкой угли, подбросил в огонь мелко нарубленных душистых трав. Взяв со столика у стены ритон из электра в виде бычьей головы, наполнил его вином, брызнул немного на угли, отпил глоток сам.

— Клянитесь, — показал на алтарь, — именем Священной и Великой Табити, что никогда не поднимите оружие друг против друга. Что мысли ваши и дела будут сливаться, как ручьи в одну реку, принося благо нашему государству. И пусть на голову преступившего эту клятву падёт гнев богов. Клянитесь!

Сыновья по одному подходили к очагу-алтарю и, положив правую руку на обожжённую глину, произносили слова клятвы. Испив глоток вина из ритона, каждый из них торопился уступить место следующему.

Скилур остановил свой суровый взгляд на виновниках нынешних событий.

— Подойдите ко мне, — подозвал он Палака и Савмака. — Обнимитесь. Пусть ваши дурные помыслы улетят вместе с дымом священного очага в небо, где ветер унесёт их подальше от Неаполиса.

Братья обнялись и потёрлись по скифскому обычаю носами о щёки друг друга. Савмак был напряжён, как тугая тетива лука, а Палак холоден, как лёд.

— А теперь оставьте меня… — велел царь.

Зальмоксис у выхода придержал Савмака за рукав и шепнул на ухо:

— Завтра придёшь в казармы. Я возьму тебя своим оруженосцем, — и, уже не скрывая довольной улыбки, шлёпнул подростка по-братски ниже спины…

Когда закрылась двустворчатая, украшенная накладной резьбой дверь залы, Скилур в глубокой задумчивости подобрал сломанные стрелы и бросил их в очаг. Некоторое время он, не мигая, смотрел на оранжевые язычки пламени, зазмеившиеся по обломкам, затем, печально вздохнув, тяжёлой походкой направился в свои покои.

Когда шаги царя затихли, раздался негромкий скрип, один из ковров, украшающих стены, зашевелился, и в зал через узкую потайную дверь бесшумно, как летучая мышь, проскользнул толстый человек неопределённого пола и возраста, одетый в чёрный плащ. Судя по длинным волосам, с вплетёнными в них разноцветными лентами, подрисованным сажей бровям и нарумяненным вислым щекам, это могла быть женщина; но мускулистые руки с узловатыми пальцами и тщательно, до синевы, выскобленный подбородок говорили об обратном.

Бесполое существо, жрец-энарей, верховный хранитель священного огня царского очага, крадущейся кошачьей походкой подошёл к столику, вылил из кратера в ритон остатки вина и жадно выпил. Затем, бормоча под нос слова молитвы, принялся неспешно выгребать из очага золу.

Когда огромное кроваво-красное солнце коснулось горизонта, и вечерняя прохлада пробудила иссушенную зноем степь, внушительный отряд гиппотоксотов во главе с Палаком покидал Неаполис. Хорошо накормленные низкорослые лошади воинов, чрезвычайно выносливые в беге и неприхотливые, как и их хозяева, сразу брали с места в карьер. Вытянувшись огромным журавлиным клином, остриё которого было нацелено на восток, гиппотоксоты молчаливыми призраками растворились в ночи, вскоре распластавшей на полнеба свои бесшумные синие крылья.

Савмак остановил разгорячённого бегом коня на возвышенности, откуда хорошо просматривалось поле боя. Угрюмый больше обычного Зальмоксис раздражённо рванул завязки панциря. Савмак поспешил помочь ему.

— Перевяжи… — буркнул Зальмоксис, морщась: копьё гоплита пробило не только добротный пластинчатый панцирь, но и кольчугу, и раненное левое плечо обильно кровоточило.