Митридат - Виталий Гладкий

Подросток сноровисто развязал ремни перемётной сумы, достал кусок чистой тонкой холстины и алабастр с целебной мазью. Обмыв водой рану, он, как заправский лекарь, наложил тугую повязку и помог старшему брату облачиться в доспехи.

Катафрактарии скифов, огрызаясь на скаку смертоносными стрелами из мощных дальнобойных луков, пробивающих даже панцири, отступали. Фаланга херсонесских гоплитов, ощетинившись сарисами[222], наступала в полном молчании. По флангам сверкающего железом доспехов квадрата фаланги пелтасты[223] рубились со скифскими гиппотоксотами. Под стенами Херсонеса догорали баллисты и катапульты скифов, и тугие дымные жгуты жадно тянулись к безоблачному небу, где уставшее за день солнце медленно скатывалось в спокойную морскую лазурь.

Бой был проигран ещё вчера, когда лазутчики Зальмоксиса донесли, что на помощь осаждённому Херсонесу прибыла подмога. Ранним утром около десятка триер с воинами, разметав по пути немногочисленный флот скифов, состоящий в основном из бирем их союзников-тавров, бросили якоря в херсонесской гавани. Когда рассвет положил первые золотые мазки на красную черепицу городских крыш, скифы рассмотрели, кто осмелился помочь Херсонесу — на мачтах триер трепетали вымпелы понтийского флота. Царица Лаодика сдержала слово, данное херсонесскому посольству, сидевшему в Синопе с весны…

Зальмоксис бросил взгляд на море и выругался: неторопливые волны были пустынны, и только на горизонте постепенно таяли в вечерней дымке несколько белоснежных парусов. Значит, союзники Скилура тавры бежали.

К войску скифов, осаждавшему Херсонес, тавры примкнули с большой неохотой. Полгода дипломатические ухищрения Скилура не имели успеха, и только когда разгневанный Палак разгромил войско тавров из племени арихов, самых ярых противников союзнического договора, и привязал скальпы их двух вождей к уздечке коня, дело сладилось. Сложность положения тавров заключалось в том, что они испокон века жили с Херсонесом в мире и согласии, так как имели общее божество — Деву. Но с другой стороны ссора с соседями-скифами могла принести только вражду и кровь, так как противостоять повелителям равнин союз племён тавров был не в состоянии. Подписав союзнический договор, вожди тавров выговорили себе очень важное условие: не посылать своих воинов под стены Херсонеса. Но Скилура это вполне устраивало — ему нужен был лишь флот, потому как тавры слыли отменными мореходами и в этом искусстве не уступали даже грозным «псам» Понта Евксинского — пиратам-сатархам. И вот теперь они предали скифов, почти без боя пропустив триеры Понта в херсонесскую гавань…

С возвышенности, где стоял Зальмоксис и его немногочисленные телохранители, Херсонес был виден, как на ладони. Савмак жадно всматривался в недавно ещё пустынные улицы города, теперь заполненные ликующими херсонесцами. Прикрытый со стороны степи мощными стенами и крепостными башнями, Херсонес, казалось, вырастал прямо из морских вод, белокаменный и стройный. Его храмы и дома были украшены гирляндами цветов, а над акрополем кружили голуби, с привязанными к лапкам разноцветными ленточками в честь долгожданной победы над варварами.

Прошёл уже год с той поры, как Савмак стал оруженосцем Зальмоксиса. Старший брат его особо не жаловал, но и не обижал. Савмак возмужал, раздался в плечах, научился владеть оружием не хуже, чем бывалые воины. Многочисленные походы и стычки с эллинами и сарматами оставили на теле Савмака свои отметины-шрамы, которыми подросток гордился. Теперь у него был отменный конь, подаренный Зальмоксисом, и панцирь, снятый в одном из набегов с заарканенного под Танаисом эллина-работорговца.

— Савмак! — окликнул подростка Зальмоксис. — Скачи в Напит[224], предупреди номарха, что мы будем в крепости к утру. Пусть приготовят завтрак и корм для коней… — голос его дрогнул и пресёкся. — Гонца к царю, скажешь номарху, я отправлю сам… — после паузы добавил он усталым голосом.

Ночная степь встретила Савмака настороженной тишиной. Позади чёрными громадами высились зализанные временем холмы, а под копытами жеребца стелилась мягким войлочным ковром коварная равнина, скрывающая в высоком разнотравье ямины и буераки. Савмак отпустил поводья, доверяя чутью коня, неспешно рысившего к виднеющимся вдалеке сигнальным огням Напита.

Неожиданно жеребец испуганно всхрапнул и перешёл на галоп. Подросток едва не свалился с потника, заменявшего скифам седло, но вовремя придержался за коротко подстриженную гриву. Жеребец теперь мчал по степи, не выбирая дороги. Савмак оглянулся и его прошиб холодный пот: позади сверкали многочисленные фосфоресцирующие точки. Волчья стая вышла на ночную охоту.

Савмак достал лук, попробовал тетиву, отозвавшуюся звонким басовитым звуком, пристроил поудобней колчан. Из-за горизонта показался краешек лунного диска, и ему стали видны серые тени, стелющиеся в стремительном беге среди ковыля. Первая же стрела попала в цель — матёрый волк, попытавшийся схватить жеребца за заднюю ногу, взвыл от боли и грохнулся на землю, пытаясь зубами выгрызть жалящую острую боль в груди. Но настигнувшие зверя сородичи не отличались состраданием, и волк снова взвыл, уже от отчаяния, когда жадные клыки стали рвать его ещё живую плоть.

Пока стая расправлялась со своим оплошавшим соплеменником, Савмак попытался повернуть скакуна в сторону Напита. Но ошалевший от ужаса жеребец закусил удила, и управлять им не смог бы даже человек богатырской силы. Отчаявшийся подросток оставил свои бесплодные попытки обуздать коня, и снова взялся за лук — стая опять припустила вслед вожделенной добыче.

Луна уже поднялась достаточно высоко, залив степь мягким серебристым светом, а безумная скачка всё продолжалась. Стрелы Савмака находили цель часто, но стая не отставала. Подростку стало казаться, что количество волков не уменьшается, а даже увеличивается, будто их рождает какая-то злая сила, таящаяся в тёмных провалах яруг. Колчан опустел, и Савмак выхватил акинак. Взмыленный жеребец подустал, и неутомимое голодное зверье постепенно сжимало их с боков, загоняя в низину, где многочисленные кочки и колдобины затрудняли бег коня.

Наконец случилось то, чего Савмак боялся больше всего — нога скакуна попала в глубокую рытвину, и он кувырком покатился по земле. Подросток едва успел, повинуясь больше инстинкту, нежели трезвому расчёту, оттолкнуться от крупа и свалиться в стороне от жеребца. Падение оглушило его, и когда он встал на ноги, на месте падения коня уже ворочался урчащий клубок зверья. Савмак не стал дожидаться конца кровавого пира хищников, и, слегка прихрамывая на ушибленную ногу, побежал к виднеющимся неподалёку зарослям. В руках он держал акинак, который, к счастью, не выронил при падении.

Заросли оказались густым камышом. Когда шуршащие острые листья приняли подростка в свои объятья, он услышал приглушённое рычание, и здоровенный волчище опрокинул его. Это был старый, изрядно отощавший волк, оттеснённый от добычи молодыми и шустрыми переярками. Помыкавшись вокруг кучи малы и получив несколько укусов от более сильных и молодых сородичей, не желавших уступать ему долю, старик наконец заметил убегающего Савмака. Добыча показалась ему лёгкой и безопасной, и волк, стараясь не привлекать внимание остальных хищников, потрусил вслед подростку, всё убыстряя бег.