До последней строки - Владимир Васильевич Ханжин

стенкой, в кабинете. Лариса всунула ноги в туфли и вышла.

Орсанов слышал, как она ответила кому-то:

— Сейчас.

Вернувшись, сказала:

— Тебя.

Никогда прежде Нина не звонила ему домой. Она сказала, что ждет его в сквере напротив его дома...

Она в стала навстречу ему со скамейки.

— Что случилось, Нина?

На бледных висках ее просвечивали прожилки. И рот, совсем детский, с пушком, серебрящимся возле губ, вздрагивающий, был бескровен..

— Я все обдумала. Если вы решите уехать, я уеду с вами, если решите не ехать, я все равно…

— Как? То есть как, Нина?

— Я решила. Я все обдумала и решила. Вы не ждали, да?

Он понял ее.

— Вы не ждали, да? Я все обдумала и пришла, видите? Я все обдумала и решила: теперь я стану вашей женой. Я пришла, видите?

Наверное, никогда еще в его голове за одно мгновение не проносилось столько мыслей, столько лиц, столько каких-то картин: жена и все сегодняшнее утро; Рябинин, что-то жестоко выговаривающий ему; Волков, Тучинский, заведующий сектором печати обкома партии и какое-то объяснение с ними; какой-то казенный зал, в котором ему, Орсанову, тоже приходится объяснять что-то…

— Сядемте, Нина!

Она посмотрела на скамейку, но не села. Казалось, она не поняла его.

— Как вы сразу, Нина!

— Вы любите меня?

— Как вы сразу… Есть тысячи обстоятельств.

— Вы любите меня?

— Это — безумие, Нина!

Она насторожилась:

— Что? Что безумие?

— Вы не поняли, я не о том.

— Идемте к вам, и вы все скажете вашей жене. Вы не любите ее и все скажете ей.

Орсанов опустился на скамью.

— Сядьте, Нина!. Да сядьте же!

Она вздрогнула.

— Простите, Нина! Простите!. И все-таки нельзя так сразу, есть тысячи обстоятельств.

— Вы любите меня?

— Нина, но я же сказал, я, кажется, уже ясно сказал.

— Что? Что ясно?

— Я не о том. Вы опять не поняли.

— Вы любите меня? — На лице ее проступили алые пятна, и воспаленно-алыми сделались губы.

— Боже мой, как вы не поймете, Нина!

Она коротко глянула на него и, вся сжавшись, потупилась.

— Нина, нужна какая-то подготовка… Какое-то время…

Более всего Орсанов хотел в этот миг, чтобы Нина подняла взгляд. Он хотел этого как помощи от нее.

И Нина подняла взгляд. Она посмотрела прямо в его глаза — не изумленно, не испытующе и даже не потрясенно, а как-то вдруг почти спокойно — и, круто повернувшись, пошла от него по скверу.

Вечером он не находил себе места. Клял себя за то, что не догнал тогда Нину, не продолжил объяснение; он поражался тогдашней своей слабости, своему замешательству — откуда они?! Почему он лепетал черт знает что, вместо того чтобы искать выход? Спокойно искать выход!

Но главное было не в этом острейшем недовольстве собой — Орсанов просто не мог без Нины.

Он знал в себе одну особенность; вернее, не знал, а скорее догадывался, что она есть: когда он страдал, то всегда получалось так, что он хотя бы чуточку, но словно бы посматривал на себя со стороны, словно бы прикидывал, достаточно ли он страдает. В этот вечер он забыл о себе, в нем не было и крупицы самолюбования, наслаждения своим страданием.

Ему удалось увидеть Нину на другой день, в университете; Орсанов выяснил, в какой аудитории будут у нее последние занятия, и подождал возле этой аудитории. Но едва они вышли из университета, Нина сказала:

— Не провожайте меня. Я напишу вам на центральный почтамт.

Это было в понедельник. Уже в тот день вечером Орсанов заходил на почтамт. Во вторник он наведался туда трижды, но получил письмо только в среду вечером. Очевидно, Нина написала письмо в среду же утром. И в ту же среду, в тот же вечер, когда Орсанов читал письмо Нины, не стало ее отца. Орсанов узнал об этом в полночь — позвонили из редакции.

Сегодня пятница. Какая невероятная неделя!

Он вынул из конверта письмо, помятое, читанное-перечитанное.

«Валентин Валентинович!

Я пишу только потому, что обещала написать.

Во всем том разгроме, который царит сейчас у меня в душе, есть лишь одна ясность: видеться нам больше не надо. Незачем. Пока я достаточно хорошо чувствую это, а осмыслить как следует все, что произошло, мне еще предстоит.

С папой Вы, конечно, будете встречаться. Это неизбежно, я понимаю. Тем более что после дискуссии о Вашей рецензии между вами был разговор, который, конечно, будет продолжен, уж я-то знаю папин характер. Не подумайте, пожалуйста, что папа рассказал мне все, просто я случайно слышала разговор с мамой. И то, что я знала о вашем споре, тоже сыграло, как я вижу теперь, свою роль. Сумасшедшая, угорелая девчонка, которая в воскресенье пришла к Вам, еще в субботу подумала, что сделает это. Никогда в жизни никого ей не было так жалко, ни за кого не было так больно. Она готова была на все: уйти из дому, бросить университет, уехать с Вами. На все. В воскресенье Вы убедились. Она мечтала, как посвятит только Вам свою жизнь, в этом усматривала свою высочайшую миссию. И между прочим, мечтала, как сумеет каким-то образом доказать всем в редакции и своему отцу, что Вы во всем правы, а отец и все они неправы.

Я знаю, на душе сейчас у Вас скверно. Я сознаю, зачем Вы приходили в университет. Но случившегося в воскресенье не вычеркнешь.

Так вот, с папой Вы неизбежно будете видеться и разговаривать, и, я думаю, Вы не попытаетесь использовать ваши встречи, чтобы что-то поправить. Сознаю, что пишу дикие вещи. Просто невероятно допустить мысль, что Вы позволите себе это, тем более в разговоре с таким человеком, как мой папа. И все же я решила предупредить.

Что и говорить, хороший урок я получила. Ладно, что мое, то мое.

На это письмо отвечать не надо. Я сдержала слово, написала, и все».

Орсанов во второй раз пробежал глазами последнюю строку: «… написала, и все»… И не Нина, а ее отец сначала вдруг представился ему — жестокий, злой, неистово упрямый, а уж потом она, Нина.

Его охватило жаром: не может быть! Все поправимо.

Не сейчас, конечно, не сейчас, но поправимо! Поправимо!

В колонный заглянул вахтер.

— Извините, думал, никого… хотел запереть.

Запереть… Орсанов рассеянно посмотрел на осторожно закрытую вахтером дверь. Запереть… есть такое слово в литературном языке? Конечно, есть. Или нет?… Запереть, запереть… Есть или нет, есть или нет?.

Он провел ужасную ночь, и, наверное, это сказывается. Нет, скорее наоборот: все сказалось в эту ночь.