Уровень опасности - Игорь Симонов

Алексей холодным потом отходил от еще пережитого:

– Вы так думаете? – снова прошептал он теперь уже с надеждой услышать правильный ответ.

– Да, – твердо сказал Эльчин, – девяносто пять процентов, если, конечно, крышу у них совсем не снесет. Выйдем отсюда вместе – девяносто пять процентов.

– Так все дело в деньгах? – глупо-наивно, совсем по-детски, совсем непохоже на себя двухнедельной давности выдохнул Алексей.

– Мальчик, тебе пора уже понять, что в конечном счете дело всегда в деньгах. И нет такого зла, на которое люди не пошли бы из-за денег. И нет такого человека, которого нельзя было бы за деньги купить. Потому что если его нельзя за деньги купить, то его можно за деньги продать. Думай, где найти деньги. Если не найдем, погубим отца. Они будут прессовать его по полной, и он может не выдержать.

– Но если он… сдаст Королева, тогда, может быть…

– Алексей, ты уже взрослый, пойми, вы с отцом в очень тяжелой ситуации. По своим принципам он Королева не сдаст, не такой он человек, ему нужно все спокойно объяснить, для этого нужно время. Время нужно еще для того, чтобы посмотреть, куда маятник качнется. Если сейчас на Королева дать показания, а он потом наверху свои вопросы решит, еще хуже может быть. Для всего нужно время, а пока отец закрыт, это время играет против нас, потому что они будут со злости прессовать все сильнее. Ты понял меня? – Эльчин Эдуардович снова положил тяжелую руку на плечо и встряхнул Алексея. – Ты понял меня, скажи?

– Это что тут у вас такое? – строго-насмешливым голосом спросил как из-под земли выросший следователь. – Это у нас так адвокаты молодежь воспитывают, – открывая ключом дверь, – а потом к врачу, синяки фиксировать после допроса, а? Знаем мы вас, адвокатов. Проходите оба, – другим голосом, серьезным, шутки кончились. В третий раз (сколько же времени-то прошло – неужели два часа всего с небольшим?) Алексей уселся на тот же самый стул, но не было уже крепости ни в ногах, ни в руках, ни в голове – хотелось горячего чаю с лимоном и спать. Будет ли сегодня этот чай, да и будет ли вообще? На мгновение представилась любимая черная кружка с надписью “Who the fuck are D&G?”[9], и первый раз за много лет захотелось плакать. Следователь с интересом смотрел на него.

– Ну что, молодой человек, сегодня ваш день. Выйдете отсюда свободным человеком… почти. С ограниченным, так сказать, правом перемещения в пространстве. Но постараться пришлось – сами видели, в каком настроении подполковник был. Буквально поругаться пришлось за вас, потому что верю, Алексей Игоревич, что, во-первых, никакого отношения ко всей этой грязи вы не имеете, а во-вторых, рассчитываю на помощь с вашей стороны.

– Спасибо, Николай Иванович, – внятно сказал Эльчин.

– Спасибо, Николай Иванович, – повторил Алексей, ощутив вдруг всем своим телом, как ему хочется встать и пожать руку этому парню, может быть, совсем не такому жестокому, циничному, каким расписывал его Эльчин. Взял и подарил свободу. И, может быть, совсем не из-за денег, а просто потому, что один хороший парень поверил другому хорошему парню.

Игорь Васильевич считал себя человеком умным в общепринятом смысле этого слова и, несомненно, умным по жизни, или жизненно мудрым. То есть он охотно применял к себе, а иногда, если позволяла аудитория, и цитировал высказывание кого-то из древних греков: «Ненавижу мудрецов, которые не могут быть мудрыми для самих себя». В том смысле, в каком Игорь Васильевич это высказывание понимал.

Не то чтобы он не делал в жизни ошибок или относился к себе недостаточно самокритично. Скорее наоборот, но здесь ему казалось подходящим другое, гораздо более известное высказывание о тех, кто никогда не делает ошибок. Конечно, делал их и в молодости, и в зрелом возрасте и хорошо их, кстати, помнил, но в самых важных, определяющих жизнь моментах принимал правильное решение, хотя оно и не всегда было очевидным. Так женился в двадцать пять, не то чтобы против воли родителей, но точно с их молчаливого несогласия. Так не вступил в восемнадцать в партию, хотя была такая возможность, и уж точно в восьмидесятом никто не мог предположить, что десять лет всего пройдет и закончится партийная власть. Не закончится власть партийных, особенно у них в провинции, но это другой вопрос. В восьмидесятые партийную карьеру начинать – это прямо как некрофилией заниматься – ну очень уж на любителя, хотя многие, даже и из нынешних, попробовали – и ничего, живы-здоровы. Так в конце восьмидесятых не уехал никуда по примеру многих своих знакомцев – ни немцем, ни евреем не пытался заделаться, ни грин-карту в Америке и Канаде получить, хотя казалось, что все – разваливается «Титаник», трещит по швам и последние уже спасательные шлюпки заканчиваются, так что не хера стоять на носу и слезливую песню петь – прыгай, пока еще места есть. Много было на эту тему водки выпито и споров переспорено, но Игорь Васильевич был тверд в своем выборе и на главный аргумент отъезжающих, что о детях подумать надо, говорил, что о детях в том числе и думает. А ведь был совсем, можно сказать, молодым человеком – и тридцати пяти не исполнилось, но упрямо говорил: «Господь рассудит, кто прав, через десять лет к этой теме вернемся». «Какие десять лет, – отвечали ему, – да ты представляешь, что через десять лет будет?!» «Через десять лет» приходилось на двухтысячный год, и Игорь Васильевич себе двухтысячный год представлял слабо. «Такие же упрямые в семнадцатом году никуда не двинулись, – говорили ему. – И что с ними стало через десять лет? Ты головой подумай своей». – «Голова с вами соглашается, а сердце нет, сердце говорит, что в какую-то другую сторону все пойдет…» – «Ну если тебе сердце говорит, если оно у тебя, блядь, такое говорливое, тогда другой разговор, тогда наливай…» Из тех, кто уехал-то, тоже многие хлебнули по полной, но от своего не отступились и никогда потом ошибки своей не признавали, потому что ошибкой тогда надо было признавать всю жизнь – многие ли на такое отважатся? Игорь Васильевич тогда в институте преподавал, на кафедре теоретической механики, но несмотря на столь очевидную близость к механике, одним из первых понял, что будущее совсем даже не в механике, а во всеобщей и сплошной информатизации, и одним из первых зарегистрировал в городе кооператив, чтобы через московских знакомых продавать пока еще первые ксероксы, компьютеры, принтеры. Это потом откроются представительства иностранных фирм, появится дистрибуция, интеграция, а вначале люди из Сингапура привозили и среди первых частных предпринимателей по-быстрому продавали. Сейчас даже подумать смешно – выпрашивать приходилось, в очереди ждать. Но сам импортом заниматься не хотел; всегда было с ним это чувство «досюда можно, отсюда досюда – серая зона, а дальше уже сплошная чернота. И в эту черноту заходить нельзя ни за какие деньги». К девяносто восьмому году Игорь Васильевич был главным акционером одной из крупнейших региональных IT-компаний. Как раз в девяносто восьмом переехал в новый офис, и стены в приемной были сплошь увешаны авторизационными и наградными дипломами – «Золотой дилер», «Лучшая региональная IT-компания года», «Платиновый дилер» и так далее. Игорь Васильевич работал с крупнейшими вендорами в своей индустрии и, хотя покупал, как полагалось в то время, не напрямую, а через дистрибьюторов, пользовался респектом и тех и других. Его всегда приглашали, когда в Москву приезжали на два дня большие начальники, в основном из Америки, приглашали на всякие партнерские конференции в разных странах, которые в ту пору казались экзотическими. Игорь Васильевич был одним из тех, кто в начале девяносто девятого говорил перепуганным иностранцам: не уходите, перетерпите, не так уж и велики потери – что такое пятьдесят миллионов для компании с двадцатимиллиардным оборотом? За два года все восстановится. Его считали неисправимым оптимистом, потому что у всякой американской компании был многократно повторенный опыт латиноамериканских кризисов, который говорил, что за два года ничего не восстанавливается и за пять лет тоже восстанавливается с трудом. «Почему восстановится-то?» – спрашивали с недоверием местные иностранцы. «Не знаю, – отвечал Игорь Васильевич, – может, нефть дорожать начнет, может, еще что». Нефть и вправду начала дорожать, и к две тысячи первому году большинство компаний восстановили объемы девяносто седьмого. Тогда бы, кажется, и переключиться на высокодоходный бизнес, но снова сработало: там, где очень большие деньги, и опасность огромная. Мы так, скромно своим делом заниматься будем, открывать филиалы в других городах, добавлять продуктовые линейки, новые услуги предлагать. И в две тысячи третьем году с удовлетворением отметил: опять оказался прав. Хотя удовлетворение было не полным – прав-то, конечно, прав, но вот дальше что будет? И не может быть никакого полного удовлетворения у нормального человека, хоть даже и прав он оказался, от чужой беды. Потому ли, что прав оказался больше других, или еще по какой-то причине, но ответ на вопрос «что будет дальше» оказался неправильным. Жизнь не может стоять на одном месте, и любой жизненный процесс можно лишь зафиксировать на мгновение в одной точке, как фотографию движущегося поезда: отвел глаза от камеры – и не разглядишь уже ничего на снимке, а у поезда уже только хвост и виден. События две тысячи третьего года в России, как и события две тысячи первого года в Америке, как и любые другие значимые события, с которыми мы сверяемся – до или после, являются лишь художественно выполненной фотографией, картиной, скульптурой, иллюстрацией, призванной поразить наше воображение. Процесс начался задолго до, а закончится неизвестно когда. Да и то – закончится ли вообще, скорее просто перейдет плавно в другой процесс, маскируя для большей наглядности этот переход еще одной высокохудожественной иллюстрацией, призванной убедить нас всех, что процесс на самом деле закончился. Это стало понятно Игорю Васильевичу сейчас, спустя три года, а тогда, сразу, было непонятно, и он принял преследование зарвавшегося олигарха как определение правил игры: это нам, это, так уж и быть, вам, а это всем остальным. И это было главной ошибкой, окончательное осознание которой приходило только сейчас. Не было бы поздно.