Облака перемен - Андрей Германович Волос

многословно и горестно восхищаться роскошью Александрова кабриолета, сказав под конец, что сам он, правда, ауди ни в грош не ставит, ему такого добра даром не надо, ему подавай тойоту, но тойота, собака, с открытым верхом не попадается, да и попалась бы, куда её такую, по нашим погодам разве что третьей машиной в гараже стоять, а он человек бедный, он и второй-то приличной позволить себе не может.

Александр со всем сказанным согласился (и даже, казалось, жарко поддержал), заметив невзначай, что у тойоты есть чудная камри солара, а что до третьей машины, то так и есть, у нас на кабриолете, увы, не разъездишься, в таком уж климате живёшь, того гляди снег пойдёт.

Кондрашов слушал, как и положено слушать светскую дребедень, но при последней фразе вскинул брови и наморщился, а потом сказал, просияв: «Да вы, батенька, театрал!» — на что Александр отреагировал самую чуточку: уголками губ и благодарным взглядом.

Понятно, что всё это перебивалось хохотом и восклицаниями: Лилиана шутила, Клавушка шутила, обе они хохотали и повизгивали, я тоже кое-как шутил, то есть шуму и веселья в первые минуты было более чем достаточно.

Да и дальше всё шло по накатанным рельсам проведения времени в небольшой компании. Ничего особо примечательного не происходило, всё примерно как всегда. Ну, ели, ну, пили, ну, хвалили садовника Галяутдинова за его умение готовить, а он смущался и мелко посмеивался на восточный манер. Ну, говорили всякого рода милые необязательности, одинаково лишённые содержания, но имеющие форму, призванную выразить приязнь говорящего к остальным участникам застолья и то наслаждение, что он получает от пребывания в их обществе, — и ничто из этого не могло бы оставить по себе яркого, навсегда врезавшегося в память впечатления ни у одного из нас.

Однако присутствие Александра меняло дело — по крайней мере, для меня, а потому мои воспоминания были не только яркими, но и довольно мучительными.

Я с самого начала был неприятно поражён.

Никто из нас прежде его не видел, оба мы были равнодушны к скорому появлению незнакомца. Нас это мало касалось: Василий Степанович зачем-то затеял, ну и ладно, ему нужно, чудит старикан, можно и потерпеть, особых неприятностей не ожидается, даже наоборот, садовник Галяутдинов жарит замечательный шашлык.

И это было похоже, как если утром ты слышишь по радио, что днём обещается моросящий дождь, и спокойно ждёшь этого дождя — подумаешь, моросящий дождь, эка невидаль, тем более что у тебя есть зонт, а идти всего пару остановок, — но вдруг ни с того ни с сего в указанное время вместо обещанного дождичка с небес начинают валиться раскалённые камни и пылающие брёвна.

С первой секунды я понял, что его приезд — это даже не угроза опасности, а реализация угрозы. Теоретически угроза была всегда, — но прежде я не придавал ей значения; опасность потерять Лилиану не казалась мне сколько-нибудь действительной, это и в теории выглядело нелепым и по сути невозможным оборотом.

Я испытывал инстинктивную, стихийную враждебность, всеми силами стараясь её не выказать, и в приступе недоброго внимания ловил каждое его слово и каждый жест.

Я и без того был ему, мягко говоря, не рад. То же, что он привёз Клавушку на дорогущем своём кабриолете, подливало масла в огонь. Меня бесил и его шикарный костюм. И я хотел бы приметить, как он пыжится, чтобы показать свой незаурядный достаток, это явилось бы мощным оружием в моих руках, — но увы, наоборот, было удивительно, как мало он для этого делает.

Но ещё хуже было другое: если бы удалось оставить за скобками и этот чёртов кабриолет, и этот треклятый костюм — если бы он прикатил на поганой телеге одетым в тряпьё, то всё равно оказался бы несказанно хорош!..

При этом вряд ли он кому-нибудь внешне казался красавцем.

Само это слово — по крайней мере, на мой слух — предполагает какую-то опереточную, смехотворную красивость: непременно жгучую, чернявую, тут и там блестящую или как минимум лоснящуюся. Кстати говоря, облачение Александра как нельзя больше подошло бы именно к такой красивости, добавив заведомой чернявости яркой пестроты и пошлости и окончательно превратив субъекта в карикатуру.

Но в сочетании с его ясным лицом и немного нескладной, костистой, крепкой фигурой оно, это одеяние, напротив, само блекло, смиряясь с необходимостью занимать в облике своего обладателя вовсе не главное место.

Лицо было открытым, простым, довольно широким, с такими же широкими бровями — светлые, как и волосы, они отчётливо выделялись. Нос мог быть чуть меньше да и тоньше; пожалуй, ни один парикмахер в тайных мечтаниях о перемене участи не возжелал бы себе такого мощного носа, — однако в целом он не производил впечатления избыточности, хорошо сочетаясь и с округлыми скулами, тоже явственно выделяющимися, и с широко поставленными глазами: их положение и делало широким всё лицо.

Сами глаза, серо-голубые, смотрели открыто, ясно и всегда чуть улыбаясь, как если бы их обладатель знал что-то такое, что пока ещё неизвестно остальным. Но это тайное знание не вызывало даже тени подозрения, что он готов воспользоваться им с какой-то дурной целью — схитрить, словчить; наоборот, оно почему-то окончательно доказывало, что это открытый, ясный человек, и от него не стоит ждать подвоха.

Лёгкая улыбка на довольно полных губах и сопутствующие ей морщинки у глаз добавляли лицу доброжелательности, благорасположения; губы немного черствели, складываясь чуть иначе и теряя сдобную полноту, когда он прислушивался к словам собеседника; в этом случае по ним тоже блуждала тень доброжелательной улыбки, но выражение в целом становилось серьёзным и внимательным.

Мы провели бок о бок часа три.

К тому времени, когда они с Клавушкой собрались в обратный путь, у меня сложилось о нём определённое представление. Оно и в целом было довольно необычным, это представление; то же, что в нём присутствовал привкус странной обречённости, в которой я тогда ещё боялся себе признаться, делало его окончательно удивительным и ужасным.

Прежде всего — я уверился, что он искренне не хочет выделиться.

Это само по себе привлекало внимание: по большей части замечаешь, наоборот, желание выйти из ряда — и одновременно всякого рода лукавство и уловки, которые должны это желание скрыть.

Иной выделяется уже тем, что ярко демонстрирует своё нежелание выделяться.

В Александре и этого не было — просто спокойный, открытый человек, доброжелательный, готовый выслушать любое мнение и не навязывать своего. Казалось, он само своё первенство рад уступить первому попавшемуся. Но в результате этой уступчивости его первенство оказывалось, наоборот, неоспоримо.

Ныне язык утратил способность описывать такие явления, выражать такого рода понятия. Так или иначе, мне представилось, что он осенён