Сибирский ковчег Менделеевых - Вячеслав Юрьевич Софронов

нас тянется к упавшему человеку, чтоб помочь ему подняться, стряхнуть грязь с одежды и проводить до дома. Не они ль первыми жертвуют последним в помощь погорельцам, даже не будучи близкими им людьми?

Но Менделеев почему-то с раздражением смотрел на стекающихся отовсюду зевак, будто бы лишь он один имел право быть участником происходящего, а в присутствии других видел лишь праздное любопытство бездельников.

Уже почти добравшись до Богоявленской церкви, он почувствовал, как вдруг у него кольнуло в груди, и понял, что горит дом родителей его жены, и первая мысль, пришедшая ему в голову, была о том, как она воспримет это известие, не разволнуется ли, не сляжет ли с нервным припадком, как когда-то нечто подобное случилось с ее отцом, на долгие годы, а, скорее всего, навсегда потерявшего память и представление о происходящем.

Сперва он ускорил шаг, а потом и совсем побежал, расталкивая идущих туда же одетых впопыхах, как попало людей, и вскоре влетел во двор корнильевского дома, где тут же наткнулся на сидевшую в кресле Марфу Ивановну и стоящих вокруг нее членов семьи. Возле кресла он увидел стоящую на какой-то дощечке и чуть поблескивающую серебром икону, с которой скорбно взирал на происходящее лик Богородицы. От некогда величественного здания остался лишь обугленный сруб, и пламя каким-то чудом не перекинулось на соседние дома.

– Удалось ли что-нибудь спасти? – спросил он у Марфы Ивановны, но она словно не услышала его и продолжала молчать, не вымолвив в ответ ни слова. Он поглядел более внимательно на старую женщину и увидел, что рот ее полуоткрыт в немом крике, а по щекам безостановочно текут слезы, которые она даже не пыталась сдерживать.

– Что с ней? – спросил он у Якова, не надеясь получить ответ от Дмитрия Васильевича, продолжавшего находиться в прострации и улыбаться чему-то своему.

– Не знаю, я не лекарь, – с неохотой ответил тот. – Как из дома ее вывели, посадили тут, так и молчит и не встает даже.

– Видимо, у нее удар, – предположил Менделеев.

– А вы, выходит, у нас еще теперь и доктор, – ехидно вставила слово Агриппина Степановна. – Может, пустите нас, убогих, к себе пожить какое-то время, а то больше нам и деваться некуда, – продолжила она наигранно-жалостливым тоном.

– Прекрати, – одернул ее Яков, – поедем в Аремзяны, там у нас дом пустой стоит.

– Пока еще не сгорел? А может, мужики ваши и его сожгли? Я-то знаю, как они вас любят. Прям-таки обожают…

В это время во двор вбежала Мария Дмитриевна с плохо завязанным платком на голове, в домашних тапочках, с глазами, полными слез, и сразу кинулась к отцу, обняла его, принялась целовать, повторяя:

– Папенька, дорогой, жив. Хвала Богородице. Я так испугалась, узнав про пожар, ты себе и не представляешь…

Он все так же улыбался ей в ответ и лишь произнес вполголоса:

– Машуня… – Потом помолчал и добавил: – Моя Машуня, спаси тебя господи.

Потом она подошла к Марфе Ивановне и попыталась с ней заговорить, но также безрезультатно. Глянула на мужа, но он лишь развел руками, сказал:

– У нее, вероятно, удар, и вряд ли она от него быстро оправится.

Посовещавшись, они решили определить до утра Марфу Ивановну в ближайшую богадельню, находящуюся возле Богоявленского храма, которую много лет содержали Машины предки. Двое дворовых подхватили, продев по низу вожжи, кресло с больной и, покряхтывая, понесли ее туда в сопровождении невесть откуда взявшейся монахини.

Для Якова и Агриппины нашли в глубине двора старую коляску, привели пойманных лошадей, с трудом запрягли напуганных животных и поручили кучеру Степану с утра пораньше отвезти их в Аремзяны. А Дмитрия Васильевича, взяв под руки, повели в учительский дом. Дворне велели не разбредаться по городу, оставаться во дворе. Пока для них не подыщут новое жилье.

Уже под утро к Менделеевым подъехал Машин дед по матери Петр Шевылин и сообщил, что узнал, будто бы рядом с ним в приходе храма Апостола Андрея продается дом со службами, и предложил Ивану Павловичу съездить взглянуть на него. Тот, отказавшись от завтрака, сразу уехал. А когда вернулся обратно, то Маша, утирая слезы, сообщила, что этой ночью, находясь на руках у сестер-монахинь, ее бабушка скончалась.

– Ну вот, как же так, – растерялся Иван Павлович, – а я было хотел ее в новый дом перевезти. Думаю, он и тебе по нраву придется. Что же теперь делать?

– Надо похоронами заниматься, – ответила супруга, – где-то денег занять, а те, что на дом откладывали, трогать не будем.

– Да, конечно, – согласился Иван Павлович, – их еще получить надо и все бумаги оформить.

На их разговор обернулся стоящий у окна Дмитрий Васильевич и чуть не шепотом проговорил:

– Хорошо тут у вас и на душе спокойно…

Глава двадцать вторая

…Отпевали Марфу Ивановну все в той же Богоявленской церкви, где над ней читали по очереди псалтырь и каноны приглашенные по этому случаю семинаристы. Владыка разрешил захоронить ее в ограде той же церкви, где покоились многие почетные прихожане, на чьи пожертвования обычно вели ремонт храма, приобретали церковное облачение и все, что потребно для церковной службы. К началу панихиды вся церковь была заполнена народом, большинство из которых были людьми купеческого звания, хорошо знавшие и мужа покойной, и ее саму, много лет занимавшуюся ведением дел после его смерти. Вот только забыли сообщить о похоронах ее сыну Якову, а когда спохватились, было уже поздно. Но все равно послали верхового, чтоб тот предупредил его о печальном событии.

Дмитрий Васильевич, стоявший во время службы возле самого гроба, внешне оставался спокойным, и, глядя на его лицо, нельзя было понять, насколько верно он воспринимает происходящее. Когда звучали слова известных ему молитв, то он подхватывал их и повторял вслед за священником, крестился, клал поклоны, совсем не отвлекаясь на стоявших поблизости людей. Казалось, что его и вовсе здесь не было, а он наблюдал за происходящим откуда-то издалека, оставаясь безучастным и как бы внутренне отрешенным от всего мира. Но когда гроб вынесли из храма и опустили возле свежевыкопанной могилы, а дюжие мужики опустили крышку и уже хотели забивать приготовленные гвозди, он вдруг пронзительно закричал и грудью кинулся на пошатнувшийся гроб, чуть не упавший от его порыва, обхватил руками и запричитал:

– Не дам! Не надо! Это моя маменька! Зачем вы так с ней?

Могильщики, не ожидавшие ничего подобного, вопросительно глянули на священника, стоявшего рядом, но он лишь отрицательно покачал головой, как бы поясняя тем самым, чтоб того не трогали, а дали вволю выплакаться.