Мать Тьма - Курт Воннегут

Вице-адмирал не удивился и не рассердился. Он не счел, что ему отвели неподходящую роль. Преисполненный чувства собственного достоинства, он дал этому человеку отпущение грехов.

– Все в порядке, – сказал он. – Это понятно. Не беспокойтесь.

Учитель пришел в восторг от системы, которая может простить слабость.

– Heil Hitler! – сказал он, кланяясь и пятясь назад.

– Heil Hitler! – ответил вице-адмирал.

Теперь учитель начал приводить в чувство жену. У него были хорошие вести – что она прощена, что все до одного поняли.

А тем временем бомбы падали и падали у них над головой, а трое детишек школьного учителя и глазом не моргнули.

Они, подумалось мне, вообще никогда глазом не моргнут.

И я, подумалось мне, тоже.

Больше никогда.

Дверь моей крысиной мансарды была сорвана с петель и исчезла. Вместо нее привратник прибил мою походную палатку, а поверх нее – доски крест-накрест. На досках золотой краской для батарей, блеснувшей в свете моей спички, он написал:

«Внутри никого и ничего».

Как бы то ни было, кто-то с тех пор отодрал нижний угол холстины, и у моей крысиной мансарды образовалась небольшая треугольная дверца вроде входа в вигвам.

Я пролез вовнутрь.

Выключатель в мансарде тоже не работал. Свет проникал сюда только через несколько оставшихся целыми оконных стекол. Разбитые стекла были заменены кусками газет, тряпками, одеждой и одеялами. Ночной ветер со свистом врывался через это рванье. Свет был каким-то синим.

Я выглянул через заднее окно около плиты, посмотрел вниз в уменьшенное перспективой очарование маленького садика, маленького рая, образованного примыкающими друг к другу задними дворами. Никто там сейчас не играл.

И никто не мог закричать оттуда, как мне хотелось бы.

«Олле-Олле-бык-на воле-еееееее…»

Что-то зашевелилось, зашуршало в темноте мансарды. Я подумал, что это крыса.

Я ошибся.

Шорох исходил от Бернарда О’Хара, человека, взявшего меня в плен так много лет назад. Это шевелился мой злой рок, человек, главной целью которого было травить и преследовать меня.

Я не собираюсь порочить его, сравнивая звук, который он производил, со звуком, производимым крысой. Я не сравнивал О’Хара с крысой, хотя его действия были так же раздражающе неуместны, как ярость крыс, скребущихся в стенах моей мансарды. Я, в сущности, не знаю О’Хара и знать не хочу. Тот факт, что в плен в Германии взял меня именно он, имеет для меня субмикроскопическое значение. Он не был моим карающим мечом. Моя игра была кончена задолго до того, как О’Хара взял меня в плен. Для меня О’Хара был не более чем сборщиком мусора, развеянного ветром по дорогам войны.

О’Хара придерживался другой, более возвышенной точки зрения насчет того, кем мы были друг для друга. Во всяком случае, напившись, он вообразил себя Святым Георгием, а меня – драконом. Когда я увидел его в темноте моей мансарды, он сидел на перевернутом оцинкованном ведре. На нем была форма Американского легиона. Перед ним стояла бутылка виски. Он, очевидно, уже давно ожидал меня, прикладываясь к бутылке и покуривая. Он был пьян, но его форма была в полном порядке. Галстук был на месте, фуражка надета под должным углом. Форма много значила для него, и предполагалось, что для меня тоже.

– Знаешь, кто я? – сказал он.

– Да, – сказал я.

– Я уже не так молод, как тогда. Я здорово изменился?

– Нет, – ответил я. Я уже писал, что раньше он был похож на поджарого молодого волка. Теперь в моей мансарде он выглядел нездоровым, бледным, одутловатым, с воспаленными глазами. Я подумал, что теперь он больше похож на койота, чем на волка. Его послевоенные годы были не слишком лучезарными.

– Ждал меня? – сказал он.

– Вы же меня предупреждали, – сказал я. Мне следовало вести себя с ним вежливо и осторожно. Я, конечно, ничего хорошего от него не ждал. То, что он был в полной форме, и то, что он ниже меня ростом и легче весом, наводило меня на мысль, что у него есть оружие, скорее всего пистолет.

Он неловко поднялся с ведра, и стало видно, насколько он пьян. При этом он опрокинул ведро.

Он ухмыльнулся.

– Являлся я тебе когда-нибудь в кошмарных снах, Кемпбэлл? – спросил он.

– Часто, – сказал я. Это была, конечно, ложь.

– Удивляешься, что я пришел один?

– Да.

– Многие хотели прийти со мной. Целая компания хотела приехать со мной из Бостона. А когда я прибыл в Нью-Йорк сегодня днем, пошел в бар и разговорился с незнакомыми людьми, они тоже захотели пойти со мной.

– Угу, – сказал я.

– А знаешь, что я им ответил?

– Нет.

– Я сказал им: «Извините, ребята, но эта встреча только для нас с Кемпбэллом. Так это должно быть – только мы двое, с глазу на глаз».

– Угу.

– «Эта встреча была предопределена давно», – сказал я им, – сказал О’Хара. – «Сама судьба решила, что мы с Говардом Кемпбэллом должны встретиться через много лет». Ты не чувствуешь этого?

– Чего именно?

– Что это судьба. Мы должны были встретиться так, именно здесь, в этой комнате, и ни один из нас не мог этого избежать, как бы мы ни старались.

– Возможно, – сказал я.

– Как раз тогда, когда думаешь, что жить больше незачем, внезапно осознаешь, что у тебя есть цель.

– Я понимая, что вы имеете в виду.

Он покачнулся, но удержался.

– Знаешь, чем я зарабатываю на жизнь?

– Нет.

– Я диспетчер грузовиков для замороженного крема.

– Простите? – сказал я.

– Целый парк грузовиков объезжает заводы, пляжи, стадионы – все места, где собирается народ. – О’Хара, казалось, на несколько секунд совсем забыл обо мне, мрачно размышляя о назначении грузовиков, которые он отправлял. – Машина, производящая крем, стоит прямо на грузовике, – бормотал он. – Всего два сорта – шоколадный и ванильный. – Теперь он был в таком же состоянии, как бедная Рези, когда она рассказывала мне об ужасающей бессмысленности своей работы на сигаретной машине в Дрездене. – Когда кончилась война, я рассчитывал добиться многого и не думал, что через пятнадцать лет окажусь диспетчером грузовиков для замороженного крема.

– Я думаю, у каждого из нас были разочарования, – сказал я.

Он не ответил на эту слабую попытку братания. Его беспокоили только собственные дела.

– Я собирался стать врачом, юристом, писателем, архитектором, инженером, газетным репортером, – сказал он. – Я мог бы стать кем угодно.