Нецелованный странник - Аякко Стамм

– А, это ты, Малюта? – Царь оглянулся, улыбаясь, но с окна не слез. – Опять без стука входишь, сучий пёс?

– Я стучал, Государь, долго стучал, знать, ты не слышал, – Скуратов мялся возле двери, не решаясь зайти вглубь комнаты.

– Ладно, пёс, чего уж, иди сюда, раз пришёл, – Иоанн ласково, не меняя восторженного выражения лица, подозвал опричника к себе. – Смотри, лепота-то какая! Смотри, Малютушка, смотри! А? Жить хочется! Дышать хочется! Любить всех хочется! А? Чего стоишь? А ну, лезь сюда!

– Не, Государь, я уж тута как-нито, – Малюта мялся в нерешительности, не зная как начать то, для чего пришёл.

– Что, боишься? Не побаивайся, у меня сегодня, Малютушка, нрав дюже добрый. Ну, говори, зачем пришёл?

Опричник замер, но отступать было некуда. Он перекрестился.

– Приказ твой сполнил, Государь, – промямлил он, заикаясь.

– Что? Какой приказ? Да не мямли ты, пёс! Что, у Митрополита был?

– Был, – на глубоком выдохе произнёс Малюта.

– И что? Взял благословение? – Иоанн всё ещё сидел с наружной стороны окна и наслаждался утренней свежестью. Настроение его действительно было прекрасным, как давно уже не было, почитай с молодости.

– Ну, как сказать? Ни то чтобы да…

– Что значит «ни то чтобы да»? – Царь вдруг изменился в лице и повернулся всем телом к опричнику. – Ты взял благословение, сучий пёс, или нет?

Малюта Скуратов, жестокий, беспощадный Малюта, верный исполнитель и чуткий предвосхититель воли государевой стоял перед хозяином, вжав голову в плечи, и теребя в руках шапку.

– Так не у кого, батюшка… Нет больше Митрополита.

– Как нет? – Иоанн влез в окно, схватил Малюту за грудки и стал трясти его, словно яблоньку. – Как это нет Митрополита? Ты что говоришь такое, сучий потрох? Что ты натворил опять?

– Я ничего, Государь… я ничего, – завопил опричник, весь трясясь от страха, – я пришёл…, я говорю, а он…

– Что он? Что? Говори, паскуда! – Царь с силой швырнул Малюту на пол, как наполненный ветошью мешок, и выхватил из ножен саблю. – Говори, не то зарублю, как собаку!

– Я говорю… я спросил… как ты велел… а он говорит…

– Что говорит? Не мямли, говори яснее!

– Он сказал, что благословляет только добрых и на доброе…

– И ты…?

– И я…

Царь замахнулся острой, как бритва, саблей … – Малюта зажмурился, заслоняясь от смертоносной стали руками, – … и с силой отшвырнул её в дальний угол комнаты.

– Что ты наделал? Что ты наделал, Малюта? – Иоанн, схватившись за голову, как помешанный, мерил аршинными шагами огромную комнату и всё повторял и повторял одно и то же. – Что ты наделал? Что ты наделал?

– Так я ж… что ты, Государь?… ты ж сам велел, – осмелился подать голос опричник.

– Что я велел? Я велел тебе благословение взять, а ты?

– Так… я думал…

– Ты думал! Что ты думал?! Что ты вообще можешь думать?! А ну, сгинь прочь с глаз моих, не то прибью, как собаку!

Опричник отполз на четвереньках к двери и скрылся от греха подальше за портьерой.

– Что ты наделал? Что ты наделал, Малюта? – продолжал стенать Царь, обливаясь горючими, обжигающими глаза и сердце слезами. – Последнего соратника, единственного друга потерял я. Что же теперь делать? Что делать? Один я остался. Один. Совсем один! Что теперь будет с Россией?!

Царь остановился перед освещённым живым пламенем лампадки образом Спаса и упал на колени. Губы сомкнулись, голос стих, утонув в непримиримой борьбе света и тени. И только глаза – живые, мокрые от слёз глаза зашептали молитву, жадно впиваясь в образ, пытаясь сквозь густой, непроницаемый для обычного человеческого взгляда слой краски отыскать свет, жизнь, мудрость и любовь. Силясь в неудержимом стремлении охватить необъятное, понять неподвластное никакому разуму, услышать непроизносимое и, отразившись от непробиваемой твердыни мёртвого дерева, вернуться назад через полные слёз глаза в недосягаемые глубины души человеческой горячею живою верою.

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго, – прошептали уста, а тело, неподвластное больше воле, подчиняясь только сердечной боли покаяния, крестообразно раскинув руки, пало ниц пред образом на холодные плиты пола, орошая камень горячими как пламя неугасимого огня слезами.

Глубокой тёмной ночью, когда последние лучи солнца давно уже скрылись за горизонтом, когда огромная полная луна в окружении колючих звёзд достигла наивысшей силы сияния, а гулявая, блудливая Москва только-только вошла в азарт от разыгрываемой по улицам города ночной вакханалии, в большой комнате, освещенной слабым, крохотным огоньком неугасимой серебряной лампадки, отражённом от чудотворного образа Спаса Нерукотворного, сидели трое.

– Да. Так оно и было, – сказал первый – древний старик с длинной седой бородой, в старой, изрядно поношенной скуфье на голове, с ветхой сумой и длинным, выше человеческого роста посохом, лежащими на полу возле ног.

– Было, – коротко подтвердил второй – худой, измождённый долгой-предолгой жизнью человек, с некогда красивым, но высохшим от времени и забот лицом, впалыми щеками, выдающимися острыми скулами и носом, большим, изборождённым морщинами умным лбом и тусклыми, мокрыми от слёз глазами.

Где-то в тёмном углу жалобно заскулил третий – большой лохматый пёс неизвестной породы.

– Послушай, Рассказчик, – сказал старик, ставя на стол высокий бокал, полный так и не тронутого красного как кровь, вина, – что-то не пойму я никак, то он у тебя тиран, изверг кровожадный, то, ни дать, ни взять, отец родной, любящий да заботливый.

– Да. Таков он и есть, – ответил Рассказчик, туша сигарету в другом, наполовину ещё полном вина бокале.

– Юродивый прямо, – продолжал старик, задумавшись, но вдруг оживился. – Только что-то среди Христа ради юродивых я Блаженного Иоанна не встречал, а?

– Ты сам-то не юродствуй, Прохожий, это ведь тоже не твой чин, – Рассказчик взял со стола свой бокал с плавающим в нём окурком и тут же вернул его на место. Затем поднял с пола полупустую бутылку, отхлебнул прямо из горлышка и закурил новую сигарету. – Среди казнённых им тоже ведь ни одного Великомученика, а?

Рассказчик ещё отхлебнул вина, откинулся на спинку кресла и отрешённо поднял мутные глаза кверху. Его неподвижный стеклянный взгляд, казалось, не видел, не замечал ничего вокруг, но проникая сквозь старые, надёжно сложенные потолок и кровлю, сквозь незыблемость небесной тверди всё дальше и глубже, узрел незримое ни для кого из смертных и вёл теперь с Ним немой диалог. А губы самопроизвольно произнесли: «Любви ради юродивый».

Помолчали.

– Пора мне, Рассказчик, – старик встал, поднимая с пола посох и закидывая суму за плечо. – Не нам с тобою судить, не нам и величать.