Нецелованный странник - Аякко Стамм

Сегодня, сейчас ему, уже восьмидесятилетнему старику, сны эти стали приходить всё чаще. Они были настолько красочными, настолько реальными, будто это и не сон вовсе, а какая-то настоящая, взаправдашняя, параллельная жизнь. Он даже не помнил, не уловил сознанием того момента, когда начал их видеть от первого лица, от лица Иуды Искариотского. И все эпизоды Иудиной жизни как-то незаметно переплелись, а затем вдруг стали событиями, фактами, как бы его личной биографии. Так что, проснувшись, он продолжал думать и переживать то, что видел во сне. Вот и сейчас, очнувшись от забытья, он всё ещё брёл вслед за удаляющимся от него Странником.

– Нет. Не мог Иуда предать.

Навязчивый голос внутри сознания свербел, острой иглой пронизывая мозг.

– Это не предательство…, это не может быть предательством…. Наверное, это послушание Учителю, ведь сказал же Он: «Что делаешь, делай быстрее…». Послушание до самопожертвования…, до великого самопожертвования, если не равного…, конечно, не равного Христовой жертве, но сопутствующего ей…, добровольное предание имени своего на вечный позор и проклятие ради исполнения великой миссии спасения человечества, воссоединения его с Богом. Наверное, это так. Всего вернее, это так.

Восьмидесятилетний старик, измученный долгой жизнью, болезнью, обострившейся в последнее время, а всего более внутренней борьбой, опустошающей душу, раздирающей её в клочья, борьбой веры и опыта, плоти и духа, борьбой всегда ищущего, вольного разума с архаичной, неизменной от создания внутренней природой. А ристалищем борьбы той непременно становится такая хрупкая и ранимая душа человеческая. Он снова попытался забыться сном. Болезнь не отступала, она давила, усиливала своё влияние на уставшее от жизни тело. А грёзы, продолжительные, началом из детства грёзы дарили возможность пожить чужой, но ставшей уже своей, родной жизнью – ведь в ней он был рядом с Ним, с Учителем. Сон не шёл, убегал, унося с собою отдохновение и покой, негу и сладость забытья, уникальную возможность жить, дышать, чувствовать и страдать, приносить страдание, но не нести ответственности за него. Тогда память, всегдашняя, незримая спутница фантазий и сновидений, восполнила, заменила собой упущенное сном. Он вспомнил давно покинутую, но не забытую Родину – прекрасную, чудную колыбель славянства.

Далёкая, некогда оставленная за тысячи километров земля, давняя, разменянная временем долгой жизни эпоха детства, отрочества и юности, хранимая в памяти яркой неугасимой звёздочкой. Боже, как же давно это было. Тихий, уютный уголок словацких Карпат, увитый виноградниками, как древняя колыбель христианства – Иудея. Ласковое солнце, всегда свежий воздух, наполненный ароматами трав и садов. Доброжелательный, радушный народ, гордо именующий себя карпатороссами, несмотря на многовековое, тяжкое иго и невероятные притеснения иноверцев твёрдо хранил свое национальное русское самосознание и святую Православную веру, пусть даже под личиной насильственно навязанной унии с Римом. Боже мой! Всё тот же Рим!

Трудно представить себе уголок, более приспособленный Создателем для тихой христианской обители. Место отдохновения от суетных мирских забот для стариков-монахов и школа духа, смирения, послушания для юных иноков и послушников. Он сроднился с этой обителью. Ещё младенцем, будучи уроженцем этих мест, принял Крещение с именем Василий от рук основателя её и первого Архимандрита[22]. С детских лет проводил в её стенах всё свободное время, отроком неукоснительно выстаивал с братией длинные монастырские службы, ревностно выполнял возлагаемые на него посильные послушания. Уже в девятилетнем возрасте слёзно просился принять его в монахи, а в одиннадцать лет окончательно поселился в обители и стал её трудником[23]. Вася был тих, молчалив и послушлив, по-прежнему отдавал всё свободное время монастырским делам и участию в богослужениях, но особенно любил читать. Может поэтому послушания в монастырской печатне, бывшей тогда центром православного миссионерского движения Европы, стали Василию особенно по душе, и им он предавался со всей пылкостью юного сердца. Здесь, в печатне они и познакомились.

Это нельзя назвать дружбой. Какая дружба может быть между тридцатилетним иеромонахом[24], несшим в печатне послушание наборщика, и тринадцатилетним мальчиком-трудником? Но они много времени проводили вместе, и в типографии, и редкими часами отдыха, и по дороге в Медвежье, куда мчались вдвоём на монастырских велосипедах узенькой тропкой, что бежала через чудный своей красотой карпатский лес. Молодой иеромонах по направлению церковноначалия окормлял в тех местах два словацких села: Медвежье и Порубку, а юный трудник ежедневно ездил на учёбу в среднюю школу в городке Свиднике. Так что до самого Медвежья они дружно крутили педали, и ничто не мешало им разговаривать и обмениваться рассказами о родных местах.

Интеллигентный, прекрасно образованный отец Виталий (так звали молодого иеромонаха, постриженного с этим именем, отчасти в честь аввы[25]и основателя монастыря – Владыки[26]Виталия) много рассказывал Василию о своей Родине, о России. Не о той поруганной, обездушенной советской России, которой пугали в Ладомирове местных подростков едва ли не больше чем другим известным пугалом – германским фашизмом. Он говорил о Великой России, о Славной России. Накопившей за более чем тысячелетнюю историю неисчерпаемый багаж мудрости и силы духа, никому и никогда не подвластного и никем не разгаданного. О Державной России, собравшей под могучие крылья двуглавого орла множество малых народов-соседей, которая стала им защитой, принесла просвещение и освящение их светом Православной веры, унаследованной от далёкой Византии.

«Я застал царскую Россию… – говорил отец Виталий. – Я помню её в деталях, а главным образом я помню её дух – в царское время всё было спокойно и благочестиво. Бывало, выйдя в сад, слышишь перезвон церковных колоколов. Так хорошо и сладко было на душе, будто небо спускалось на землю, и чувствовался непонятный, глубокий мир. Запомнил я всё это скорее не просто памятью, а сердечной памятью…».

Сын морского офицера флота Его Императорского Величества отец Виталий с горечью рассказывал о том, как однажды всё это рухнуло, пало под гнётом инородного, иноверного ига: «Вспоминается интересный случай… Я точно помню, как бабушка взяла газету и сказала следующие слова: «Это конец России!». На передовой странице крупными буквами было написано, что Государь отрёкся от престола. Я помню это незабываемое ощущение, когда грянула революция. Всё переменилось. Само небо поблекло. На всех напал мистический страх. Все потеряли душевный мир…».