Лакуна - Барбара Кингсолвер

Лев и Наталья ушли на прогулку, вся охрана их сопровождает, и в доме наступила тишина. День тянулся медленно; разбирали с Ваном переписку и опубликованные статьи Льва. Трудно поверить, что все это ухитрился написать один-единственный человек — «комиссар», как зовет его Ван. Троцкий работает каждый день, как если бы календарь на его столе был открыт на последней странице; впрочем, так оно и может случиться. Сегодня, пользуясь отсутствием Льва, Ван задал массу вопросов, причем настроен был явно недружелюбно. Место рождения, образование и так далее.

Рассказал немного и о себе: трудное детство, мать-француженка лишилась гражданства из-за брака с голландцем, отцом Вана, скончавшимся вскоре после рождения сына. У Вана слабость к лакомству, которое он называет «нидерландской лакрицей». Пакетик похожих на черные стеклянные бусины конфет он держит в ящике стола и ревностно охраняет, поскольку убежден, что в Мексике такие не купить.

Итак, вот двое мальчишек, оставшихся без отцов, готовых служить Льву верой и правдой, а двое его родных сыновей далеко. Лев очень добр, помнит, кто из помощников пьет чай с сахаром. Заставляет разминаться и потягиваться, чтобы, когда печатаешь, не болела спина, а сам всю ночь работает не смыкая глаз. Но, конечно же, Ван всегда будет любимчиком. Ведь он так долго служит у Льва.

Ван удивился, узнав, что «местный переписчик» тоже смешанного происхождения — наполовину гринго. После этого перешел на английский. Его испанский оставляет желать лучшего. Ему нужна помощь с переводами на политических сходках, особенно когда разговор порхает над столом, точно стая ворон. Вчера вечером перешли с русского на английский (для мистера Новака), потом на испанский (для товарищей Риверы) и опять на русский; Ван вставил несколько замечаний на французском, похоже, просто чтобы показать, что он знает язык. Прошу прощения за эту оценку (если это оценка), но сеньора Фрида наверняка и сама помнит, что никому из присутствовавших французский не понадобился.

Бумаги, которые разбирали сегодня, — переписка за последние четыре года. В основном по-французски, но некоторые письма напечатаны по-русски: целые страницы вытянувшихся в строчки странных буковок, похожих на лилипутов, наклонившихся набок, чтобы размять кости. Так что неправда, будто печатные машинки бывают только с английским шрифтом. Обычно невозмутимый Ван улыбнулся, услышав рассказ про сержанта-гринго из академии «Потомак» и пишущих машинках. Он достаточно знает испанский, чтобы оценить шутку про сеньора Виллануэва и его anos в bano. Или притворился, что все понял. Похоже, Ван боится лишиться положения единственного переводчика при комиссаре.

Прошу сеньору Фриду меня простить, потому что в предыдущем абзаце высказано по крайней мере одно мнение. Но ничего не придумано. Второй еженедельный доклад из Койоакана готов к просмотру.

30 ЯНВАРЯ

Телеграмма из Парижа: в Москве казнили Радека, Пятакова и Муралова. Лев опечален известием о смерти друзей, но по-прежнему поглощен работой. Газеты поливают его грязью; обвинения становятся неправдоподобнее с каждым днем. Лев говорит, что, когда общественность негодует, нужно уметь ловко соврать.

— Приятно слышать, что вас это возмущает, комиссар, — заметил Ван.

Но Лев, сжимая в руках русскую газету, ответил, что ничуть не возмущен. Пальцы его были настолько перепачканы чернилами, словно он не человек, а печатный станок:

— Я говорю как натуралист: констатирую факт. Необходимость во лжи обусловлена жизненными противоречиями. Нас заставляют клясться в любви к родине, в то время как она попирает наши достоинства и права.

— Но газеты обязаны говорить правду, — не унимался Ван.

Лев поцокал языком:

— Правду они говорят в порядке исключения. Как писал Золя, лживая пресса бывает двух видов: желтая врет каждый день без зазрения совести, а порядочная, вроде «Таймс», честна по незначительным поводам, поэтому ей ничего не стоит при необходимости обвести читателя вокруг пальца.

Ван поднялся со стула, чтобы собрать разбросанные газеты. Лев снял очки и потер глаза.

— Я не хочу обидеть журналистов: они такие же, как все. Они лишь рупоры других людей.

— Вы правы, сэр. Газеты ведут себя как ревуны на Исла-Пиксол.

Это сравнение, похоже, заинтересовало Льва; он перешел с английского на испанский.

— Кто такие ревуны? — спросил он.

— Обезьяны, очень страшные. Каждое утро они воют: один начинает, сосед, заслышав его, подхватывает, как заведенный, и вскоре уже джунгли содрогаются от их громоподобного вопля. Такими их создала природа. Наверно, им приходится реветь, чтобы охранять свою территорию. И показать остальным, кто тут самый сильный.

— Да вы тоже натуралист, — заметил Лев. По-испански он говорил с трудом, но тем не менее не сдавался и продолжал на том же языке. Ван вышел из кабинета.

— Где обитают эти животные?

— На Исла-Пиксол. Это остров неподалеку от Веракруса.

— Обезьяны не умеют плавать. Как же они очутились в изоляции?

Он сказал en isla; вероятно, имел в виду en una isla, на острове.

— Это не всегда был остров; с материком его соединял каменный перешеек, но его уничтожили, когда прорыли судоходный канал. Кажется, это было еще при императоре Максимилиане[138]. Обезьяны, очутившиеся на острове, уже не смогли вернуться.

22 ФЕВРАЛЯ

Во дворе зацвела жакаранда. Ее лиловые цветы невозможно не заметить: дерево как будто поет. Поход на рынок по улице Лондрес превращается в концерт: маленькая жакаранда на углу задает тон, и эту мелодию подхватывают прочие деревья по дороге. Даже у Перпетуи сияют глаза, когда она, прижав руку к плоской старой груди, один за другим достает из корзины огурцы.

В окно в конце кабинета бьет ослепительный лиловый свет. За столом сидит Ван и переносит речь с фонографа на бумагу; квадратный стан в раме окна похож на фигуру Посейдона в фиолетовом море. Или какого-нибудь тевтонского бога, который обращает все, к чему прикасается, даже воздух, в лиловое пламя. То, что от его красоты захватывает дух, — не выдумка и не оценка. Перпетуя не единственная в этом доме, кто думает об огурцах.

1 МАРТА

Октавио задержал в переулке человека с винтовкой. Каждый раз после того, как газеты разражаются проклятиями в адрес негодяя, окопавшегося в Койоакане, появляются вооруженные люди. До сих пор это были обычные местные сорвиголовы, поклявшиеся защищать своих жен. Лев опасается не этих простаков, а агентов коммунистов, выполняющих приказ сталинского ГПУ. Хотя какая разница, кто в тебя пустит пулю — босоногий стрелок или наемный убийца; и то и другое смертельно. Лоренцо теперь спит в передней столовой. Красивые окна придется заложить кирпичами. Каменщики устроили кавардак, и Ван перебрался в чулан к Г. Ш.; вдвоем там тесновато. Хотя свои многочисленные саржевые пиджаки Ван оставил в чемодане в другой комнате.